Пристрастие к некрасивым женщинам - Ришар Мийе

Муж матери мог лишь презирать меня: я был уродлив, хотел стать писателем, казалось, был готов ограничиться работой, которая не давала ни денег, ни будущего. По его мнению, я был обречен на голодное существование. К тому же он опасался, что мое лицо могло стать препятствием в устройстве на работу: во времена, когда было заявлено об уничтожении неравенства между людьми, такое страшное лицо могло стать непреодолимой помехой в начале жизни, если только не случится добровольного ослепления. Но я нисколько не стремился к успеху, неудача в карьере казалась мне даже необходимой для писателя, как навоз – для плодородия почвы. Все это было недопустимым для него. Я никогда не мог назвать его приемным отцом, не только потому, что он действительно им не был, а потому, что он, хотя и не походил на меня, не был красавцем. Это слово постоянно напоминало мне, что отца у меня нет, он был мертв для меня уже до того, как погиб в автокатастрофе. Однажды вечером он приехал в Юссель и позвонил в дверь нашей с сестрой квартиры на бульваре Клемансо. Это было незадолго до его гибели. (А может, это случилось уже после его смерти, настолько у него был отсутствующий, странный, испуганный вид. Я потом даже подумал, что меня обманули, сказав, что он погиб, чтобы окончательно лишить надежды иметь отца.) Мы тогда жили над небольшим супермаркетом «Казино». Это название мне нравилось, потому что напоминало места частых посещений Казановы, чьи «Мемуары», прочитанные мною в сокращенном издании, восхитили меня и одновременно взволновали и огорчили, поскольку походили на землю обетованную, которая, казалось, готова была показаться любому человеческому существу, кроме меня, приговоренному умереть от жажды на берегу любого источника.

В тот вечер незнакомец показался в полутьме коридора, у него было большое и хмурое лицо, глаза, казалось, ничего не видели, и он был вынужден смотреть в квартиру из темноты лестницы. Думаю, отец ничего не видел, кроме большого тела сестры, которая загородила дверь, словно воспрещая проход и одновременно намереваясь впустить незваного посетителя. И вскоре он развернулся, пошел вниз по лестнице, стараясь не встречаться со мной взглядом, но я увидел на лице такую боль, которую редко потом встречал на лицах человеческих существ. Этим незнакомцем был мой отец, пришедший к нам, словно предчувствовал близкую кончину… или после этой кончины почувствовал потребность увидеть в последний раз своих детей, прежде чем вернуться в холод, который не имел ничего общего с прохладой коридора и временем года, а принадлежал совсем другому царству. После этого случая, хотя я и не выношу жару, зима меня пугает.

Я помню только его смуглое лицо, чью плотность и черты я унаследовал и которые во мне только усугубились. Это лицо словно было не доделано до конца, как сказала мне одна студентка из Клермон-Феррана. В единственный раз в жизни я пожелал стать таким же человеком, как другие, и посмел признаться ей в любви (или в том, что я за таковую считал). Это было отчаянным унижением, я снова вижу перед собой небесно-голубое трико, составлявшее всю ее одежду тем летом, когда она сидела за рулем своего грузовичка. Эта одежда была в ходу у работников фермы и крестьян, а мы таковыми не были, повторяла мать, которая настаивала больше всего на свете именно на этом различии. Для нее работа на фабрике казалась менее недостойной, чем работа по найму в поле или присмотр за животными.

«Все люди – животные. Древесина, в которой я работаю, по крайней мере меня не донимает», – сказала она как-то сестре в Сьоме однажды вечером, полагая, что я уже спал. Тогда она стала жаловаться на несправедливость, на свою тяжелую жизнь.

Ее жизнь сильно переменилась, когда она поселилась в Меймаке, в доме мужа при въезде в городок среди домов виноторговцев, отправившихся делать деньги в Бордо. Там мы с сестрой провели целых три дня на Рождество, на Пасху и неделю летом больше из уважения к ее новому социальному положению, чем из собственного удовольствия. На наших отношениях остался отпечаток безразличия, заменившее нам любовь, что давало нам возможность не стесняться: мы с сестрой все время проводили за чтением книг и спускались из комнат только для того, чтобы поесть, прогуляться по склонам горы Бесу или сходить в город купить сигареты и виски, который мы с ней очень любили, или какую-нибудь карманную книгу, или газеты. Сестра вела себя как счастливая отдыхающая, а я – как призрачный писатель, поскольку тогда все еще мечтал, что когда-нибудь напишу книгу и в ней расскажу о странной судьбе человека без отца и матери, который был ничем и должен был начать жизнь с нуля. Это не могло изменить никакое литературное признание.

XI

Я приезжал к старушке-матери, как называли в тех краях любую женщину, имевшую взрослых детей, вовсе не для того, чтобы доставлять ей удовольствие. Можно себе представить, что женщине, недавно вновь вышедшей замуж, вряд ли нравилось, когда ее прилюдно называли матерью такого парня, как я. Ведь любой сын, взрослея, делает мать старой. А возраст тем более увеличивается, если ребенок – носитель очевидного уродства, словно греха. Я приезжал к ней, чтобы вновь почувствовать привкус, пусть и горький, этого края, который я променял на городскую жизнь, как только понял, что мое уродство тут будет всегда считаться знаком проклятия. Я мечтал о совсем другой жизни, видел себя писателем, способным описать без прикрас все, что было перед моим взором: ваза для фруктов, мое лицо, трагические судьбы, пейзаж из окна моей комнаты. Городок Меймак внизу, дымки, черепичные крыши, гранитные стены, громадина аббатства, голубоватый горизонт, горы и леса. «Прекрасный пейзаж Лимузена», – говорил я себе и верил, что вполне смогу его описать, но сегодня понимаю: описание пейзажа – дело намного более сложное, чем психоанализ или диалоги. «Все это из-за развития фотографии и туризма», – сказала мне сестра. А в случае описания пейзажа Меймака мне казалось невозможным перенести на бумагу этот бесконечный горизонт, виадук Фарже на реке Триузун, видимый вдали в светлое время суток. Я не могу смотреть на него, не думая о судьбе инженера, который этот виадук построил, и о том, что заставило его броситься вниз с высоты своего творения.

Тема самоубийства заинтересовала меня очень рано, и попытки писать, которые я тогда время от времени предпринимал, были, равно как и мое бегство в Париж, возможностью не плакаться над своей судьбой. Этот прыжок в бездну меня завораживал, и я обещал себе сделать из этого инженера в рассказе типичный образ современного писателя, но не таким, каким он был, а каким, по моему разумению, должен был бы быть: незначительный герой, созданный общественным устройством и раздираемый на части злобными хищницами, женщинами, читательницами, матерями, любовницами, вдовами или девицами.

Однако, повторю, я не писатель, а просто мечтатель, находящий в книгах других то, что позволяет мечтать о своих книгах, которые никогда не будут написаны. Я передаю содержание бесчисленных разговоров со своей сестрой по вечерам, поскольку мы виделись с ней только вечером, а остаток дней был посвящен работе. Только в отпуске она все свое время отдавала чтению книг, чего не могла делать во время учебного года, так как была слишком занята подготовкой к занятиям и исправлением ошибок. Элиана лишь иногда могла позволить себе сходить в кино, к нему она питала настоящую страсть, и это, несомненно, было единственным детским увлечением, оставшимся у этой ироничной и строгой женщины. Она могла безудержно рыдать в темном зале, как некогда в Бюиге или Юсселе, когда демонстрировались такие фильмы, как «Мюриель»{ «Мюриель, или Время возвращения» (1963) – фильм-драма, Франция – Италия, режиссер – Ален Рене.}, «Мясник»{ «Мясник» (1969) – фильм-детектив, Франция – Италия, режиссер – Клод Шаброль.}, «Амаркорд»{ «Амаркорд» (1974) – один из самых знаменитых фильмов Федерико Феллини.} или «Тристана»{ «Тристана» (1970) – известный фильм Луиса Бунюэля.}.

Сестра вовсе не мечтательница. Несмотря на то что вижусь с ней каждый день, я ничего не знаю о ее личной жизни, если вообще кто-то может назвать личной жизнь, которую он ведет. Я не знаю, как ей удается унять томление в животе, ведь она не может, как я, гулять с девушками. Как она говорит, мужчина не может справляться со своими желаниями, пусть даже имея такое лицо, как у меня. Сестра в некотором роде меня прощает, рассказывая о некоем уродливом мужчине, намного более некрасивом, чем я. Речь идет об актере Мишеле Симоне, который открыто выражал свою признательность проституткам, чьими услугами он часто пользовался, поскольку ни одна другая женщина не могла решиться приблизиться к нему. Однако, подчеркивала сестра, это не помешало ему иметь сына, в будущем тоже актера, но с лицом тонким и волнительным, почти красивым.

«Не презирай себя, – сказала она мне в тот вечер за бутылкой иранси. – Отец был священным монстром. Но это его спасло и возвело в особое положение, потому что некоторые женщины достаточно безумны и верят: прикасаясь к нему, они имеют дело с тайнами Элевзиса{ Город в 20 км от Афин, на берегу залива того же названия. Славился культом Деметры и мистическими праздниками в честь нее.} или черным камнем Эмеза{ Жрец из Эмеза, Элагабал (наст. имя М. Аврелий Антонин) (218–222) – римский император (218–222), происходил из сирийской аристократии, из рода жрецов г. Эмеза. С 217 г. был верховным жрецом в храме бога Солнца в г. Эмезе и даже велел привезти из Сирии символ этого божества – черный камень аэролит.}. Словом, через непристойный культ, как они считают, соединяются с божественным, жертвуя собой ради него. Да, именно это мне и не нравится у особ моего пола – безумие, которое через физическую любовь сближает их с хаосом, древностью, самыми ужасными мифами».