Оборотная сторона НЭПа. Экономика и политическая борьба в СССР. 1923-1925 годы - Юрий Жуков

Глава четвёртая

Именно 6 марта Троцкий, наконец, вспомнил о полученных ещё 19 февраля тезисах Сталина по национальному вопросу. Вспомнил и, располагая известной лишь ему оценкой Ленина, обрушился на раздел, посвященный двум уклонам в партии — великодержавному и национальному. Опасность прежде всего второго, на что указал Сталин, счёл принципиальной ошибкой, а сам он, Троцкий, наиглавнейшую угрозу увидел в уклоне великодержавном.

«Наиболее радикальную поправку, — писал Троцкий, сразу же «беря быка за рога», — нужно внести, по-моему, во вторую часть тезисов, касающуюся положения в партии. Здесь говорится о двух уклонах в национальных партиях, как если бы в основном или великорусском ядре нашей партии не было никаких уклонов по этому вопросу… Между тем, это не так». И пояснил:

«Источник великодержавного невнимания к национальным особенностям страны не только в “кадре старых партийных работников русского происхождения в составе коммунистических организаций национальных республик”, но и в значительной части партийных работников Московии (! — Ю.Ж.). От некоторых центральнейших работников мы слышали на пленуме (6 октября 1922 года. — Ю.Ж.) воззрения, в которых сквозила дремлющая и только нечаянно потревоженная дискуссией великодержавность. На периферии конфликты между “великодержавниками” и “националами” с противоположным уклоном принимают открытую форму и превращаются во фракционную борьбу».

Именно так, а не иначе! По мнению Троцкого, фракционная борьба в партийных организациях национальных республик — всего лишь конфликт «великодержавников из Московии» и местных коммунистов. Других оснований для споров по поводу конструкции СССР, организации власти в создаваемом государстве не существовало. И чтобы подчеркнуть такую трактовку, Троцкий поспешил пояснить: «Второй уклон, национальный, и исторически, и политически является реакцией на первый… Надо ясно сказать, что национальный уклон коренится в традициях угнетённого состояния, великодержавный — в привычках угнетательского состояния».

Таким образом, Троцкий и выразил своё отношение к национализму, сепаратистским тенденциям, проявлявшимся на Украине и в Грузии начиная с 1917 года. Как бы забыл о Центральной раде с Грушевским и Петлюрой, своим заключением сепаратного мира с Германией и Австро-Венгрией сорвавшей переговоры советской делегации в Бресте. Забыл о грузинских меньшевиках, ведших откровенно империалистические войны с Арменией и даже деникинской частью России. Сразу перешёл к вопросу об образовании СССР. По сути, взял под защиту взгляды Раковского и Фрунзе, группы Мдивани, единожды отвергнутые — на Первом Всесоюзном съезде Советов.

«Создание Союза социалистических республик, — указывал он Сталину, — было, несомненно, понято известной частью центральной советской бюрократии как начало ликвидации национальных (союзных. — Ю.Ж.) и автономных государственных организаций и областей. Нужно самым резким образом осудить такое понимание, как империалистско-антипролетарское и призвать Центральный комитет партии и всю вообще партию строго наблюдать за тем, чтобы под знаменем объединённых комиссариатов не делалось попыток игнорировать хозяйственные или культурные интересы национальных республик»{66}.

Получив такую суровую отповедь, Сталин попытался найти компромиссное решение. «Ещё в резолюции X съезда партии по национальному вопросу, — отвечал он Троцкому уже на следующий день, 7 марта, — составленной мною, говорится об особом вреде уклона к великодержавности. Выступления некоторых товарищей на пленуме убедили меня, что эту сторону дела следует ещё более подчеркнуть на XII съезде. Заодно с этим думаю упомянуть в тезисах о великодержавности господствующих наций некоторых наших республик, имеющих в своём составе несколько национальностей (Бухара, где узбеки великодержавничают в отношении туркмен и киргизов (казахов. — Ю.Ж.); Туркестан, где киргизы великодержавничают в отношении узбеков и туркмен; Грузия, где грузины великодержавничают в отношении армян, абхазов, аджарцев, осетин; Азербайджан, где татары (азербайджанцы. — Ю.Ж.) великодержавничают в отношении карабахских армян и т.д.

Уклон этот, конечно, не так опасен, как уклон к русской великодержавности, но он всё же достаточно опасен, и умолчать о нем в тезисах, по-моему, нельзя»{67}.

Тем самым Сталин попытался хоть несколько снизить ту, несомненно преувеличенную, роль русского шовинизма, которую тому придал Троцкий. Не упомянул Сталин и о великодержавности на Украине, безусловно мелкобуржуазной, в отношении к русским преимущественно рабочим. Не захотел слишком ярким примером намекать Троцкому на его вопиющее отступление от маркизма. На его отказ от основополагающего — классового — принципа, который исповедовала партия.

Пойти на компромисс, в известной степени даже на повторную капитуляцию, вынудила Сталина трезвая оценка положения в руководстве РКП. Понимание, что возникшая в октябре 1922 года после отказа Троцкого 14 сентября занять пост заместителя председателя Совнаркома{68}, «тройка» в лице Зиновьева, Каменева и его самого, Сталина, с единственной целью — хоть как-то уравновесить слишком огромную политическую значимость Льва Давидовича, так и не сыграла предназначенную ей роль. Смертельная болезнь Ленина фактически уже сделала Троцкого, ещё вчера второго человека в партии и стране, первым. Осознал Сталин и иное — Зиновьев и Каменев даже не попытались поддержать своего временного соратника.

В одиночку генсек отстоять свои взгляды никак не мог. И потому, да ещё учитывая возможность кратковременного улучшения здоровья Ленина, он и сделал 5 марта членам ПБ необычное предложение. Собравшиеся на очередное заседание 8 марта, на квартире Троцкого из-за его недомогания, они с готовностью согласились отложить окончательное решение судьбы сталинских тезисов.

«Тезисы ЦК по организационным и национальным вопросам, — оговорил Сталин лишь то, что предстояло сделать только ему, — придётся опубликовать, по всем данным, перед самым съездом партии, ибо, по мнению врачей, свидания с т. Лениным пока ещё невозможны, между тем как без просмотра т. Лениным тезисы эти не могут быть опубликованы, причём не исключено, что т. Ленин, может быть, не одобрит некоторые важные пункты тезисов, ввиду чего, возможно, придётся созвать экстренный пленум для окончательного принятия тезисов».

Столь явной подстраховкой, порождённой небезосновательными опасениями за будущее своего последнего из трёх предложений о создании второй палаты ЦИКа СССР, Сталин не ограничился. Чтобы «заполучить необходимое время для того, чтобы переговорить с т. Лениным о тезисах и проделать подготовительную работу к съезду с опубликованием тезисов по крайней мере за две недели до открытия съезда», предложил перенести его созыв с 30 марта на 15 аперля{69}.

Члены ПБ возражать не стали. Полумесячная отсрочка вполне устраивала и их лично. Позволяла успеть подготовить собственные доклады да увериться — Ленин не отклонит по какой-либо причине отдельные положения или целиком прочитанные материалы, не только Сталина, но и, вполне возможно, Зиновьева, Троцкого Каменева, Рыкова. Ведь их доклады исходили из основы основ — из экономической ситуации, отнюдь не улучшившейся с начала года. Такая неуверенность отчётливо проявилась в первом же предсъездовском материале, опубликованном «Правдой» 2 марта — статье Зиновьева «Наши задачи».

Председателю исполкома Коминтерна впервые предстояло заменить Ленина, выступая с отчётом ЦК, хотя на этот раз и ополовиненом — разделённом со Сталиным, призванным сообщить делегатам о проделанной организационной работе. Тем не менее Зиновьеву так и не удалось чётко сформулировать стоящие перед партией задачи. Начав с проблем экономики, которым и должен был помочь НЭП, уклончиво заметил: «За год этот вопрос не решается. Он решается лет за десять». Тут же поспешил уточнить: «Но направление, в котором намечено его разрешение, определяется как раз теперь».

Столь расплывчатую характеристику экономической ситуации Зиновьев справедливо посчитал недостаточной, почему и продолжил: «НЭП не ухудшил, а улучшил материальное положение рабочих. Заработная плата значительно поднялась. Нет ни одной отрасли промышленности, в которой рабочий не живёт теперь много лучше, чем это было год назад».

Действительно, с таким утверждением спорить не приходилось. Да, год назад, когда промышленность еле теплилась, рабочие жили просто плохо. Зиновьев сознательно прибег именно к такому сравнению, так как отлично знал — до мировой войны, до революции материальное положение пролетариата было неизмеримо лучше. Чтобы понять это, следовало лишь внимательно читать ту же «Правду». А она уже на следующий день, 3 марта, по сути, опровергла дежурный оптимизм члена ПБ.