Жонглеры - Глория Му

– Молодой человек, я вам вот что скажу – в тюрьме всякое случиться может. Взаимовыручка представителей одного вида…

Майка тащила Артема из лужи, но у нее ничего не получалось – испачканная одежда выскальзывала из рук, да и вообще он был для нее слишком тяжелым.

– Что, не выходит каменный цветок? Ну-ка, дай я. Сбоку там подстрахуй. – Я рывком подняла Артема за шиворот, Майка подползла ему под руку, и мы повели его, как раненого бойца, вдвоем.

– Девчё-о-онки, я вас люблю, – не открывая глаз, сладким пьяным голосом нудил Артем.

Дома мы посадили его на бортик ванны, но он не удержался и свалился внутрь.

– Надо его раздеть, – сказала Майка.

– Обойдется. А, ботинки возьми. – Я стянула с него ботинки и подала ей. – Иди, Май. Я его сейчас воспитывать буду.

– Думаешь, поможет? – Майка опустила глаза.

– Нет. Но так – еще хуже.

Майка вышла. Я взяла душ, открыла холодную воду на полную мощность и стала поливать Артема.

– Ты что?!! Ты сдурела?!! – Артем закрывался руками, пытался отбиваться и через три минуты почти протрезвел.

Потом я кричала на него, хлестала по щекам. Знала – не поможет, конечно, не поможет, но надо было его хотя бы разозлить, не дать скатиться в это блаженненькое пьянство совсем.

Так прожили зиму. Я – злым следователем. Не извинялись друг перед другом ни за что – ни за грубость и хамство, ни за очередные пьянки. Все было понятно.

Майка пробовала справляться одна, но Артем совсем забуянил. Когда она поднимала его, уговаривала, отталкивал:

– Уйди… ты… шрифтовичка… Что ты понимаешь?

– Вот что. Давай-ка я его заберу на пару недель, – сказала я Майке.

– Как собаку? – горько усмехнулась она.

– Май, сопьется.

Несколько недель я не спускала с Артема глаз, ходила за ним, как конвой, заставляла работать, не давала пить.

Мы страшно ругались, орали друг на друга. Я понимала, что он злится на себя, но решила – пусть лучше выплескивает злость скандалами, чем глушит водкой. А к весне у него пошло, он много писал, и все лучше и лучше, и чувствовал от этого видимое облегчение.

– Слушай, какой п…ц, какой п…ц, а? – Артем смотрел на мой портрет, который писал. Все стены в доме были завешаны моими портретами и его автопортретами – так он расписывался заново.

– По-моему, нормально.

– А? Нет, я не об этом. Оно же того не стоит, Гло… Эта мазня не стоит пьянства, и этой б…ской беспросветности, ни на секунду… Я думал, что подохну… Бабу свою обидел… А я ее люблю, ну, ты знаешь… Ради чего? Ради этого? – И он тыкал кисточкой в холст.

– Так все искусство проклятое, чего уж. Ти толко болшэ так нэ дэлай, да? Видишь – прошло. Всегда проходит.

– А у тебя так было?

– Ну.

– А ты чего?

– Как все. Чуть не подохла.

Конечно, этим дело не кончилось. Артем, как всякий человек, выходящий из долгого алкогольного клинча, стал противным, капризным, все время придирался к Майке.

Вроде бы ничего особенного, но во всем, что он делал или говорил, была такая изуверская нотка, легкий флер садизма.

Я беспокоилась. Майка – маленькая решительная женщина – никак не годилась для этих темных игр. Она не была безответным ягненочком и никому бы не позволила сделать себя жертвой. Даже Артему.

Но помочь-то я все равно ничем не могла, как уж сами разберутся, каждый человек, как известно, сам п…ц своего счастья.

На меня навалилась куча дел – последний, преддипломный год, а допуск к диплому еще надо было получить, да еще у меня выходил первый спектакль (я как-то незаметно переползла из живописцев в театральные художники), и куча всяких халтур, и я все лето не поднимала головы.

Ребята пытались вытащить меня на юг, но я не смогла поехать, дела не пускали, и к началу осени чувствовала себя Элизой, все довязывающей рукав из крапивы даже на тележке палача.

Последние августовские дни оказались пустыми. Я не могла поверить – как? Всё? Все розовые кусты высажены, чечевица отделена от гороха? Не может быть!

Но на бал не хотелось. Я валялась целыми днями, как алюминиевая ложка, и если бы не Тарасик, вовсе бы не выходила из дома.

Артем вернулся с юга загорелый, исхудавший, как дворняга, бодрый, вошел (у него был ключ от моей квартиры), оценил разруху в доме и мой жалкий вид.

– А ну вставай!

– Привет, Артюша. А где Майка?

– А, они на Мангупе зависли… Все… Вставай давай!

– У тебя глаза бегают.

– Ничего у меня не бегает, – вконец обозлился он. – Вставай, или я сейчас сам тебя встану!

– Я не могу, Артюша. Если бы ты знал, как я зае…лась.

– Ты не зае…лась, ты довыё…валась! Сколько раз я тебе…

– О! Круто. Так и напишешь на могильном камне, под которым я буду лежать дохлым трупом: «Она работала, выё…ваясь из сил».

– Ну всё! – Артюша подхватил меня, отволок в ванную, открыл воду. – Мойся давай! Пойдем гулять! Понятно?

Я послушно полезла под душ.

Когда вышла, застукала Артюшу планомерно забрасывающим в большой мусорный мешок огрызки деревяшек, обрезки картона, исчерканные листы, жестянки-пепельницы, пустые бутылочки из-под клея.

– Между прочим, там есть нужные эскизы…

– Да что ты? Ах я вандал! – сказал Артюша, не останавливаясь. – Одевайся. Надо тебя под солнце вывести. Бледная как глист.

– Это потому, что я в жопе. – Я потащила джинсы из кучи шмоток.

– Ну куда? Платьице надень какое-нибудь, девочкой нарядись! Это как терапия, понимать надо!

Но на девочку у меня точно не было сил. Я натянула джинсы, майку, влезла в сандалики, пристегнула Тарасику ошейник, и мы пошли пешком в центр.

С непривычки шарахаясь от прохожих, я пялилась на солнце, как пещерный житель, и все норовила присесть и закурить.

Артюша отнимал у меня сигареты и тащил дальше, как буксир баржу.

В сумерках мы дошли до городского парка и поломились куда-то прямо через кусты.

– Ты меня завел в лес и бросишь? – спросила я.

– Толковый план, – ответил Артем, и тут мы вышли на центральную парковую площадку с подсвеченными фонтанами, оркестриком, белыми железными столиками и стуликами в завитушках.

Звучала музыка, гуляла публика – нарядная, праздная, сновали официанты в дешевых белых смокингах и вульгарных бабочках винного цвета.

– Какие все чистенькие и красивые, – сказала я и улыбнулась. В последние месяцы я видела только стены мастерских, усталых людей в замызганных спецовках, километры ткани, станки-станки-станки…

Мы сели за столик у самого фонтана, и Артем попытался подозвать официанта. Но видимо, мы не внушали официантам никаких меркантильных надежд, и они акулами проплывали мимо.

– Ну, я девушка не гордая, – сказал Артем и встал, чтобы сделать заказ у стойки.

– Вермута мне возьми, пожалуйста. И апельсиновый сок.

Артем вернулся с официантом, несущим поднос, уставленный тарелочками, дамскими коктейлями в сливочной пене и вазочками с мороженым.

– Это кому все? – ужаснулась я.

– Тебе надо поесть. И кофе еще принесите, пожалуйста. И большую чашку какао.

– Мы не подаем какао…

– Тогда кофе с молоком и шоколадом. Это же нетрудно сделать?

Официант любезно кивнул, улыбнулся и отошел.

– Что ты с ним сделал? Поцеловал?

– Сама подумай, большая уже. Да они нормальные на самом деле, просто замотанные. Ты ешь.

Я ела, не чувствуя вкуса, не могла проглотить кусок и выглядела, должно быть, как гусыня, подавившаяся презервативом.

Тарасик под столом доел свою порцию мороженого и теперь, фыркая, вытирал усы об мои джинсы.

– Так нельзя, – воспитывал меня Артем, – Гло, посмотри на себя, ты похожа на…

– Гусыню. Я знаю.

– Люди учатся и работают, ладно. Уже не мед. Тяжело. Но ты же еще в этот театр вписалась, куда тебе столько? Ты же сдохнешь, оно того не стоит…

– А что стоит?

– Я не знаю, – сказал Артем, помолчав.

– Артюша, да не огорчайся, это у меня наследственное, батя картежником был…

– Ну и что? При чем здесь карты? Типа, надо выиграть, или что, я не пойму?

– Нет. Не знаю, как объяснить… Азартному человеку трудно отказаться от удачного расклада, понимаешь? Какие-то события, возможности, предложения складываются определенным образом в рисунок судьбы, если подыграть, не упустить, и это большой соблазн, понимаешь, закрутить вокруг себя реальность змеиными блестящими кольцами…

– Смотри, как бы она тебя не придушила… реальность эта. Змеиными кольцами. Ты просто не умеешь вовремя остановиться. Или отказаться от двадцать первого апельсина.

– ???

– Как жонглер. Ну, знаешь, в цирке есть такой номер – выходит такой кекс в блестках и начинает жонглировать тремя апельсинами, а помощник, такой, ему все подбрасывает и подбрасывает по одному, и вот уже кекс жонглирует двадцатью апельсинами. Но будет же какой-нибудь двадцать первый, на котором он спалится, и все эти оранжевые штуки обвалятся ему на голову… Врубись.

– Тоже да. И что теперь? Я тебя цитатой сейчас добью: «…не случайно в одной из средневековых притч рассказывается о жонглере, который не умел иначе славить Богородицу, как только показывать фокусы пред ее образом…»