Москва-матушка - Аркадий Крупняков

—      Не будет! Да он уже давно хлоп. Это у себя во дворе он пыжится, будто справжний пан, а посмотрел бы ты на него, когда он просит у моего отца сотню-другую злотых в долг.

—      Мой отец?!

—      Нищий твой отец, и если бы не шляхта, то давно маеток ваш татары разграбили б, а самих вас заарканили.

—      Полно врать-то! Сами за крепостью нашей хоронитесь. Еже­ли бы не Соколец-крепость, татары, поди, каждый месяц наведыва­лись бы в ваши земли. А теперь вот скоро год, как бусурманов не бывало. Боятся опосля того как мы им дали великое лупление.

—      Чем он хвастается, матка-бозка! Да вашу крепость татар­ский конь хвостом заденет — она и развалится. Стены починить и то некому. Хлопы пана Данилы бегут в Дикое поле, скоро не будет ни одного. И тогда ты вместе с отцом твоим будешь отрабатывать на нашем дворе долги. А то в Дикое поле махнешь. Потому, видно, и развязал беглого. Повинись передо мной, иначе отцу все рас­скажу.

Вячеслав молча сплюнул на траву и отвернулся.

Прислушиваясь к ссоре, Василько думал невесело: отчего так жизнь устроена? Князь Данила давит на мужиков да на дворовых холопов, а все же шляхтич говорит, что он нищий. Куда идет все добро? Разве мало дает князю панщина? Пять дней в неделю ра­ботают крестьяне на полях Данилы Соколецкого, трижды в год привозят люди на двор князю зерно, живность, плоды — десятую часть доходов.

А подати, боже мой! За помол—сухомельщина, рогатое пач берет с каждого вола, очковое — с каждого улья. Хочешь ловить рыбу — плати ставщину, надо пасти скот — отдай спасное, женил­ся холоп — отдает земщину, родился у него сын — плати дудок.

А коли на грех остался без зерна в амбаре и захочешь желудей набрать — и тут плата! Желудная пошлина! Не от добра ринулся Василько в Дикое поле, оставив дом и родную земельку.

Дикое поле, Дикое поле! Со страхом и надеждой смотрят про­стые люди в необозримую степную даль. Вольная это земля, но и страшная. Здесь скорее всего можно спознаться с кривой ногай­ской саблей или арканом.

Бродят тут татарские орды, и только отважному здесь путь не страшен. Умирая, мать сама посоветовала Васильку уйти в степь. «В степи есть злые кипчаки, сынку, но зато нет панов и старост»,— шептала она.

А видишь, как обернулось дело. Шляхтич за добром князя буд­то за своим следит. Теперь биту быть, это наверное. Прощай, свобода! Снова подневольная работа на князя да на шлях­тичей.

Оторвавшись от своих мыслей, Василько снова слушает, как переругиваются пан Август и княжич.

— Ты все-таки мне скажи, зачем развязал беглого хлопа? — настаивал шляхтич. — Кто он тебе? Кум, сват, брат?.. Ба, ба, ба! А ведь это вполне может быть. Я памятую, как мой отец смеялся над князем Данилой, говоря, что половина дворовых хлопов при­житые дети его. Может, и этот разбойник — сынок твоего отца, а? Я слыхал, что законного отца у него нет. И прозвище Сокол — по­ловина княжской фамилии в нем. Ну, что молчишь?

Вячеслав метнул на шляхтича презрительный взгляд и ничего не ответил.

Много раз Василько слышал подобные разговоры. Недаром, мол, до семнадцати лет держал его при дворе Данила Соколецкий, относился к нему ласково, грамоте и ратному делу учил наравне с княжичем Вячеславом.

Василько однажды осмелился спросить об этом мать. «Злым языкам, сынку, не верь,— ответила она. — Спроси стариков — они помнят Ивашку Сокола. Не турбуйся, сынку, твой отец был хоро­ший человек. Он умер за князя, потому и заботится о тебе Соко­лецкий».

С тех пор на досужие разговоры Василько не обращал внима­ния. Но сейчас, когда княжич смолчал, что-то кольнуло в сердце.

Медленно движутся по степи всадники. Далеко отъехали они от родного дома. Кони заметно притомились, и обратная дорога кажется вдвое длиннее.

Ночевать остановились в степи, у невысокого кургана. Квстров не разводили, шатров не раскидывали. Холопы наносили сухой травы, а лошадей стреножили и отпустили на приволье. Открыли переметные сумы, поужинали. Беглому еды не дали.

Перед отходом ко сну шляхтич сказал:

— Ты, пан Вячеслав, думай, что хочешь, а я на ночь разбойни­ка приказал связать. Иначе убежит, ися крез. Спокойно буду спать. Выставив дозор, всадники уснули.

Ночь степная, тихая. Кони разбрелись вокруг кургана и едят сочную траву. Конники спят, дозорные дремлют, только Соколу не до сна. Думы одолевают. Не передумать их, не перебрать.

Вдруг из тьмы бесшумно скользнул человеческий силуэт. Кня­жич подошел к связанному беглецу и присел рядом.

—      Ты чего не спишь?

—      Думаю, княжич,— ответил Василько. — А ты сам?

—      И я думаю.

—      У тебя что за думы. Не ты лежишь, веревками опутанный, не тебя ждет правеж на княжеском дворе. Неволя и гнет тебе не­ведомы. Иди, спи спокойно.

—      Какой уж тут покой. Слышал, что говорил шляхтич? Есть над чем поразмыслить. Отец мой, видать, у Чапель-Чернецкого во власти денежной пребывает крепко. Сколь ни старается с людей своих собрать, все идет на долги. Мужикам терпежу не стало, и оттого текут людишки в Дикое поле. И ты вот тоже... Жадность шляхтичей велика, хапают, что попало, а доведись против татар биться, за нашу же спину спрячутся. Доколе так будет и к чему это приведет? Скоро мне самому княжить придется — отец стар. Неужели под пятой пана Августа жить? Выход ищу, а его, видно, нету.

—      Ты у простого люда спроси.

—      Ах, что они скажут...

—      Скажут. Давно в народе дума одна зреет. Вынашивают ее простые люди много лет. Дума о Москве. Для украинских земель в союзе с Москвой спасенье. Шляхтичи верой нашей гнушаются, а с московитами по вере и крови мы братья. Москва сейчас под крепкою рукой, рать имеет отменную и против набегов разбой­ничьих стоит прочно. А наши земли лежат перед татарами безза­щитные, шляхтичи, знаешь сам, более прячутся за крепостями вроде нашей.

—      А народ знает, что князь московский Иван — данник Золо­той Орды? Неужто и нам в данники татарские вставать?—недо­вольно произнес княжич.

—      Ежели с московитами заодно встанем, так, может, не мы татар, а они нас боялись бы.

Помолчали.

—      Так ты говоришь, к Москве люди клонятся? — задумчиво спросил княжич.

—      Только о том и думают, да сказать вслух боятся. Паны за такие речи не помилуют.

—      Не помилуют,—согласился княжич. — Будем на бога наше­го надеяться.

Опять возникла пауза. Слышно было, как сонно вздыхают, переступая с ноги на ногу, лошади.

—      С тех пор, как спознались мы с Чапелем, отца словно под­менили,—тихо заговорил княжич. — К людям своим стал жесток; а со шляхтичами мягче воску. О гордости вспоминает только перед слугами своими. Мыслимо ли дело — огнишанина своего, который дружину в бой водил, послать под батоги. Скажи, куда бежать собрался?

—      Известно куда—в Москву. В рать великого князя Ивана поступлю...

—      Так вот и провожай караван Чурилова. Доедешь — а там и сбежишь на все четыре стороны.

—      Не могу я тебе всего сказать, княжич. И у холопа свои сер­дечные тайны имеются...

—      Ну-ну... Только боюсь — пропадешь ты один в степи.

Василько подвинулся ближе к княжичу, зашептал почти в са­мое ухо:

—      Отпусти меня, княжич, богом прошу, отпусти.

Вячеслав, будто вспомнив о чем-то, встал, шепнул в темноту. Через минуту вернулся, осторожно положил рядом с Соколом сед­ло, развязал ему руки.

—      Я пойду к дозорному, заговорю его, а ты бери любого коня и скачи. Если бы знал, что это ты утек, и погони не было бы... Ну, с богом.

—      Не поминай лихом, княжич,— прошептал Василько.

И снова тишина окутала степь. Только где-то далеко мягко процокали копыта — то скакал по Дикому полю второй раз выр­вавшийся на волю всадник.

Укутанный в просторную шубу, сидит князь с раннего утра око­ло узкого окна в Глебовой башне. Прислонясь к косяку бойницы, неотрывно смотрит в степь.

Пошел четвертый день, пора бы вернуться погоне, а ее все нет и нет. Знает князь — нелегко словить в огромной степи беглеца. Однако четверо суток немалый срок.

В ожидании не раз приходили к князю мысли о Васильке.

Молодой Соколеныш вырос своенравным, неразговорчивым, диковатым. Однако служил князю дружинник честно, не по годам *был мудр в делах ратных, и пришла пора — поставил Данила пар­ня старшим дружинником.

Потом пошли слухи, будто осуждает он князя за дружбу с па­ном Чапель-Чернецким, чему трудно было поверить. Разве его, холопа, это дело? Но доносы оказались правдивыми, и Сокол сам говорил с князем дерзко и неуважительно. Данила решил проучить холопа, но не успел.

Ведь подумать только — честный парень, а коня выкрал и по­дался в Дикое поле к разбойникам. Так-то отплатил за княжескую науку и ласку! «Ну, погоди,— думал князь,— поймают, я ему пока­жу. В поруб бросать не буду, а шкуру, однако, спущу!»