Демократия. Вашингтон, округ Колумбия. Демократия - Генри Адамс

Находилось, однако, немало и таких, кого не устраивал этот благожелательный, но явно светский взгляд на предполагаемый брачный союз. Многие дамы сурово осуждали поведение миссис Ли и не колеблясь объявляли ее наглой и зарвавшейся авантюристкой, каких еще не видывал свет. К несчастью, такая респектабельная и достопочтенная леди, как миссис Скайлер Клинтон, тоже почему-то разделяла эту точку зрения и отнюдь не стремилась ее скрывать. Она справедливо возмущалась суетностью кузины и возможным возвышением ее в ранге и чине.

— Если Маделина Росс выйдет замуж за этого старого мужлана, за этого политического проныру из Иллинойса, я в жизни ей не прощу, — сказала она мужу.

Мистер Клинтон сделал попытку оправдать Маделину и даже рискнул напомнить, что разница в годах тут не больше, чем в их собственном случае. Но миссис Клинтон безжалостно отвергла его доводы.

— Я по меньшей мере, — сказала она, — не заявлялась в Вашингтон в качестве вдовы, поставившей себе целью замарьяжить первого кандидата в президенты, и в своем недостойном нетерпении не разыгрывала спектаклей на публику, сидя на галерее в сенате. Миссис Ли должно быть стыдно. Она холодная, бессердечная кошка, в которой нет ничего женского.

Мисс Виктория Сорви, постоянно то шелестевшая, как ветерок, то журчавшая, как ручеек, с полным безразличием к тому, о чем и о ком говорила, имела обыкновение, навещая миссис Ли, передавать обрывки сплетен и разговоров. Произнося что-нибудь особенно бесстыдное, она любила, рисуясь, чуть запинаться и изображать из себя этакую ленивую простушку. Ей доставляло огромное удовлетворение слышать, что Маделину обвиняют как раз в тех грехах, какие постоянно одолевали ее самое. Многие годы весь Вашингтон числил крошку Сорви чуть ли не в самых пропащих: она только и делала, что нарушала всевозможные правила и приличия, приводя в ужас все добропорядочные семьи, и ничего толкового от нее не ждали. При всем том нельзя отрицать, что Виктория забавляла общество и обладала своеобразной привлекательностью, а потому ее повсеместно терпели. И вот, видя, как миссис Ли низводят до ее собственного уровня, она испытывала ни с чем несравнимое удовольствие и тщательнейшим образом пересказывала Маделине обрывки разговоров, подслушанных в различных гостиных.

— Ваша кузина, миссис Клинтон, говорит, что вы ко-ошка, миссис Ли.

— Этого не может быть, Виктория, миссис Клинтон не способна говорить про других гадости.

— А миссис Марстон сказала: это все потому, что вы ухватили жи-ирную крысу, а она только мышо-онка.

Столь неожиданная слава, естественно, раздражала миссис Ли, в особенности когда в газетах стали появляться корреспонденции, сначала краткие и туманные, а вскоре следом попространнее и порешительнее трактующие матримониальные планы сенатора Рэтклифа вместе с описаниями ее особы, выходившими из-под пера сотрудничавших в прессе дам, которые в глаза ее не видели.

При первом знакомстве с подобной заметкой Маделина просто разрыдалась от унижения и гнева. Она хотела завтра же покинуть Вашингтон, и даже мысль о Рэтклифе вызывала в ней неприязнь. В этой газетной писанине заключалось нечто непостижимо вульгарное, нечто необъяснимо оскорбительное для чувства женского достоинства, и ее всю передернуло, словно она коснулась ядовитого паука. Но когда первое острое чувство стыда прошло, Маделина воспрянула духом и поклялась, что не сойдет с пути, на который ступила, сколько бы яда и вульгарности ни выплеснули на нее Соединенные Штаты, накопившие их в изобилии. Она не собиралась выходить замуж за сенатора Рэтклифа. Ей нравилось его общество, льстило его доверие, и она надеялась, что сумеет предотвратить официальное предложение с его стороны, а если нет, то по крайней мере оттянуть до последнего возможного момента. Никакие реки желчи и злословия не отпугнули бы ее от Рэтклифа, и она отказывалась от него по иным и куда более важным причинам. В своей отчаянной смелости она зашла даже так далеко, что посмеивалась над своей кузиной, миссис Клинтон, допуская и даже поощряя ее мужа оказывать себе внимание на публике и рассыпаться в комплиментах с истинно юношеским пылом, что, без всякого сомнения, должно было распалить и уязвить безукоризненную леди, его жену.

Человеком, которого в высшей степени удручал ход развернувшихся событий, был Каррингтон. Он уже не мог скрывать от себя, что влюблен в Маделину со всей страстью, на какую способен дорожащий своим достоинством и честью виргинец. С ним, во всяком случае, она не кокетничала, не льстила ему и не поощряла его ухаживаний. Однако Каррингтон, в одиночку сражавшийся с судьбой, нашел в ней доброго друга, всегда готового прийти на помощь, когда помощь была нужна, щедро дававшего деньги на любое дело, стоило ему за него поручиться, к тому же дававшего с сочувствием, которое часто дороже денег, а там, где деньги и сочувствие не могли помочь, помогавшего предприимчивостью и добрым советом. Каррингтон знал миссис Ли лучше, чем она знала самое себя. Он подбирал ей книги, доставлял списки последних докладов из Капитолия и департаментов, знал о владевших ею сомнениях и колебаниях и, насколько был способен в них разобраться, содействовал их разрешению. Человек крайне скромный, пожалуй, даже застенчивый, Каррингтон не осмеливался претендовать на роль официального возлюбленного, гордость же не позволяла ему даже помыслить о том, чтобы поменять свою бедность на ее богатство. Ему тем паче было непереносимо видеть, что Маделина тянется к Рэтклифу, чья сильная воля и безудержная энергия явно оказывали на нее влияние. Он видел, что Рэтклиф всячески демонстрирует свои преимущества, потакает всем слабостям Маделины, выказывая ей доверие и почтительность, и что в недалеком будущем она либо должна будет выйти за него замуж, либо обрести репутацию бессердечной кокетки. У Каррингтона были свои причины дурно думать о сенаторе Рэтклифе, и он вознамерился помешать его браку с Маделиной, хотя знал, что имеет дело с врагом, которого нельзя убрать с дороги и которого нимало не страшит любое число соперников — сенатор от Иллинойса был вполне способен уничтожить их всех до единого.

Рэтклиф никого не боялся. Он недаром сам пробивал себе в жизни дорогу и знал цену трезвой голове и твердой уверенности в себе. Именно благодаря этой его грубой американской складке да сильной воле он благополучно держался, минуя все западни и ловушки, в кругу друзей миссис Ли, где соперники и враги окружали его со всех сторон. На их территории он чувствовал себя жалким школяром, но стоило ему заманить противника в собственные пределы — в сферу практической жизни, — и он, как правило, учинял ему изрядный разгром. Практический ум и сильная воля — вот чем он завоевал миссис Ли, которая была в достаточной мере женщиной, чтобы считать: кто бы ни был у ее ног, это только служит ей к украшению, а с нее достаточно, если сильный пол чувствует ее превосходство. Мужчины имели цену, когда были сильны и умели восхищаться женщинами. Если бы сенатору хватило выдержки всегда держать свои нервы под контролем, его дела здесь шли бы как нельзя лучше, но постоянные усилия, требовавшиеся от него, чтобы контролировать себя в политике, притупляли его внимание в частной жизни. Молчаливое благоговение Маделины перед высокой культурой раздражало его, и он, случалось, подобно бульдогу, показывал зубы, хотя всякий раз получал за это ответный удар, каким благовоспитанная кошка пресекает слишком вольное с ней обращение, — расправа, невинная на вид, но не обходящаяся без пролития крови. Так, однажды вечером сенатор более обыкновенного был не в духе. Посидев некоторое время в мрачном молчании, он поднялся, взял со стола книгу, взглянул на заглавие и перевернул несколько страниц. Как на зло это был том Дарвина, взятый миссис Ли в библиотеке конгресса.

— Вы разбираетесь в такого рода вещах? — резко произнес сенатор тоном, в котором звучала насмешка.

— Не вполне, — весьма сухо ответила миссис Ли.

— А к чему вам в этом разбираться? — не унимался сенатор. — Какой от такого учения прок?

— Возможно, оно научит нас быть скромнее, — сказала Маделина, не оставаясь у сенатора в долгу.

— Каким образом? Утверждая, что мы происходим от обезьян? — сердито спросил он. — Вы полагаете, что произошли от обезьян?

— Почему бы нет? — сказала Маделина.

— Почему бы нет? — повторил Рэтклиф, отрывисто смеясь. — Нет уж, мне ни к чему такие связи. Или, может, вы хотите ввести ваших дальних родственников в наше общество?

— Пожалуй. Они внесли бы в него больше оживления, чем многие нынешние его члены, — тут же нашлась с ответом миссис Ли, сопровождая его милой улыбкой, таившей угрозу.

Но Рэтклиф не внял предостережению. Напротив, выпады миссис Ли только подогрели его, а когда он терял над собою власть, то впадал в сугубо сенаторский, даже, если угодно, уэбстеровский тон.