Я никому ничего не должна - Маша Трауб

Лена стала приезжать ко мне как бы случайно, когда я заканчивала урок с Павликом. Привозила пирожные и кормила ими и бабушку, и Павлика, который ел некрасиво, грязно, запихивая в рот куски руками. Он был тучным мальчиком, и пирожные ему были противопоказаны, о чем я и сообщила его бабушке. Та кивнула, но ничего не сделала – Павлик продолжал лопать пирожные.

Лена подружилась с Павликовой бабушкой, которая немедленно подтвердила то, что Лена уже знала – зять дома появляется поздно вечером, уходит рано утром. Семья существует параллельно, а дочь боится мужу слово поперек сказать. Может, еще что-то рассказала, а может, Лена остальное додумала.

Она стала названивать Паше и рассказывать, как прошел урок, какие мальчик делает успехи. Ну, не знаю, чем она его привлекла. Зачем ему это было надо. Может, проще было согласиться, чем объяснять, почему не хочется? Видимо, я была не права насчет импотенции.

Лена тогда пропала недели на две. Звонила, правда, и обещала заехать через несколько дней.

Приехала через две недели, черная глазами и красная лицом. Глаза были заплаканные, нос припух, а под глазами и вокруг губ залегли темные синие полосы.

– Ну? Он не отвечает на твои звонки? – спросила я.

– Как вы догадались? – ахнула Лена и тут же зарыдала в голос.

– Прекрати. Терпеть не могу слезы! – рявкнула я.

Лена зарыдала еще сильнее.

– Тогда чего ты убиваешься? – не поняла я.

– Я его любила. И люблю. Понимаете? – проквакала она сквозь всхлипы.

– Ой, да ладно! Какая любовь? Ты его добилась, измором взяла, он с тобой переспал от скуки или еще из-за чего, любовник не ахти какой, и все. Разбежались. Чего страдать?

– Мне с ним было хорошо-о-о-о, – простонала Лена.

– Тебе с любым было бы хорошо, лишь бы не одной. Но я тебе сразу сказала, Пашка – не твой случай.

– А чей случай? Этой, его жены? Чем она лучше меня?

– И не придумывай себе то, чего не было. Пашка никогда не бросит свою жену и никогда на тебе не женится. Тебе нужна была интрижка, ты ее получила. Ну что, скажешь, не так?

– Вы сами хоть когда-нибудь любили? – тихо спросила Лена. – Так, по-настоящему?

– Не помню, – огрызнулась я.

Конечно, любила. И ничего хорошего из этой любви не вышло. Никто и не знал, что я любила. И он не знал. Или делал вид, что не знает.

Я тогда только начинала работать в школе. Андрей Сергеевич тоже был «молодым специалистом», как нас называли. Я долго его к себе не подпускала. Всегда помнила мамины слова: «Собери семейный анамнез и запиши жалобы, а потом решай».

Семейный анамнез Андрея Сергеевича собрать было несложно – женский коллектив, сплошные сплетни, все друг про друга знают такое, чего и сам не знаешь. Так вот, у него были жена и маленький ребенок. Говорили, что он женился, когда невеста уже месяце на четвертом была, и оставил их, когда сыну едва исполнился год. Жил один, платил алименты со своей копеечной зарплаты. Не больше. Говорили, что у него имелись перспективы как у ученого, что надежды подавал. Вроде бы отец был известным профессором, а Андрей Сергеевич сделал что-то такое, что его со скандалом выгнали из института, где он работал, и он смог устроиться только в школу учителем физики. Но никто не знал, что ТАКОГО сделал тогда Андрей Сергеевич, и неизвестность прибавляла ему привлекательности в женских глазах. Флер таинственности, домыслы сильно будоражили воображение.

Я не знаю точно, но, по-моему, он совсем не страдал от того, как сложилась, а точнее, не сложилась его карьера.

Дети его обожали. Он мало чем от них отличался – смешливый, дерзкий, с бесконечными шуточками, прибауточками, анекдотами. Девочки от него млели. Ходил абы как, расхристанный, разболтанный, в драных кедах. Когда ему становилось скучно, устраивал детям спектакли – физические эксперименты, то тянучку они делали, то шарики надували, то еще что-то. Из его кабинета всегда раздавался хохот. Андрей Сергеевич смеялся первый и громче всех. Его обожала директриса, Аделаида Степановна, закрывая глаза на «новаторские» методы обучения. Ему вообще многое сходило с рук. Почти все. Господи, какая я была дура в молодости! Удивительная, редкостная дура! Но сначала про то, как я оказалась в школе.

В институте у меня был педагог, руководитель диплома, Михаил Ильич. На самом деле Моисей Ильич. Я была у него почти единственная студентка. Был еще один мальчик, но мы с ним практически не пересекались.

Михаил Ильич был напуган жизнью раз и навсегда, боялся всего, не доверял даже себе. Каждый день, каждую минуту ждал удара судьбы, ножа в спину. Готовился к худшему. Такого убежденного, идейного пессимиста я больше никогда не встречала. Он называл меня «детка».

Когда мы выбирали руководителя диплома, к нему никто не хотел записываться. Мне было все равно. Я решила не идти с общим стадом, и мне просто показалось, что с Михаилом Ильичом у меня будет меньше проблем.

В свои почти семьдесят он носил седой хвостик, который перетягивал черной аптечной резинкой, причмокивал безгубым ртом и всегда ходил с детским портфельчиком на лямках, как гимназист.

– А почему вы носите хвостик? – спросила я при первом знакомстве. Помню, это меня поразило больше всего.

– От лени, детка, а вам не нравится? Хотите, обстригу? – улыбнулся Михаил Ильич.

– Нет, не надо! – испугалась я.

– Ну хорошо, – выдохнул он, – а то мне не пошла бы стрижка.

Я разложила листочки, чтобы обсудить с ним тему диплома.

– А почему вы решили стать педагогом? – отмахнулся от листочков Михаил Ильич.

У меня был готов ответ на этот вопрос. Я хотела сказать, что нужно нести детям науку о языке, что без знания родного языка невозможно сформировать полноценную личность… Но почему-то сказала совсем другое:

– У меня папа был врачом. Очень хорошим. Он умер. И мама врач. Тоже очень хороший. Я просто боялась им сказать, что мечтаю стать врачом и поступать в медицинский. Не знала, как они отреагируют. Точнее, знала. Папа бы обрадовался и начал помогать, а мама, наоборот, испугалась бы. Она до сих пор работает в поликлинике, куда ее устроил папа, и до сих пор доказывает всем, что работает по совести, а не по протекции. Ей тяжело и было, и есть.

Михаил Ильич засмеялся, закашлялся, вытер заслезившиеся глаза.

– И что? Продолжайте…

– Не знаю. Я детей не люблю, если честно.

– И почему же вы при таком желании продолжить семейную династию не нашли в себе смелости сказать матушке о своих планах? И почему не бросили пединститут курсе на втором или третьем? Что вас здесь удержало? Уж, наверное, не страх разочаровать матушку? – Михаил Ильич продолжал улыбаться и смотрел на меня очень хитро.

– Я не знаю… – сказала я, хотя уже знала.

Это было на практике. Нам, студентам, нужно было провести показательный урок в школе. Все волновались, тряслись, а я была спокойна. Сама себе удивлялась. Шла на урок, как мама на прием в поликлинику – собранная, готовая всем поставить диагноз и всех вылечить, если уместно такое сравнение: все-таки дети – не пациенты, а школа – не больница, и я не врач. Хотя… с годами я все больше приходила к выводу, что да – педагоги в каком-то смысле слова врачи. Они лечат души, формируют характер, разбираются с проблемами, которые не видны, залезают внутрь, копаются в психике, в подкорке головного мозга, вытаскивают оттуда все плохое и все хорошее. Иногда учителя знают о детях больше, чем родители. Да, такое часто случается. Терпеть не могу такие пафосные сравнения, но так оно и есть.

Так вот, тогда, на практике, я шла по плану урока, не отвлекалась. Дети попались сдержанно-равнодушные. И вдруг, где-то в середине урока, на меня нахлынула волна. Было ощущение, что я выпила вина. Я вся приподнялась, полетела. Слова складывались в предложения сами собой. Как-то стало легко и свободно. У меня появились силы. Нет, не вино – как будто в меня вкололи адреналин или какой-то другой стимулятор жизненной активности. Мне показалось на миг, что за счет этих детей я могу жить.

Сейчас я понимаю, что это была энергетика – детская, самая сильная, самая мощная. Я подзарядилась от них, как от розетки, а тогда решила, что это моя судьба – стоять вот так перед классом и нести разумное, доброе, вечное. Я же говорю, что была наивной, искренней дурой, до идиотизма правильной.

После этого все мои мысли о переводе в медицинский вуз, которые, как правильно угадал Михаил Ильич, посещали меня и на втором и на третьем курсах, когда я хотела бросить институт, улетучились. Ради этого ощущения – полета, власти, уверенности, что все в моих руках и только от меня зависит, какими вырастут эти дети, что будет твориться в их головах, – я готова была стать учительницей.

– А почему вы стали педагогом? – спросила я у Михаила Ильича.

– Откровенность за откровенность. Потому что я не смог уехать, не смог похоронить маму, потому что я одинок.

– Почему вы не уехали?

На самом деле я тогда совсем не понимала, куда должен был уехать Михаил Ильич. Мне казалось, что просто в другой город. Взять билет на поезд и уехать. Родители держали меня в стороне от подобных разговоров и информации. Да и вопрос национальности для меня был неуместным. Для родителей все люди делились на больных и здоровых. Больных нужно было спасать и лечить, а здоровые… они в любой момент могли стать больными. И фамилия, происхождение или вероисповедание были совсем ни при чем. Перед врачом все равны. Как перед смертью.