Злые дети - Грунюшкин Дмитрий Сергеевич

Именно поэтому «охотники за маньяками» хранили в глубоком секрете подробности расследования, выдавая прессе очень дозированную информацию. Это позволяло легко отличать действия имитаторов от деяний «оригинала».

По всей видимости, убийство переводчицы Минобороны являлось именно имитацией. Сделать такой вывод на основании трех факторов – мелких ошибок в исполнении, месте работы погибшей и применении секретного препарата – мог бы даже новичок. А Виктор новичком не был. Но в деле имелись странности. По большому счету, ошибок было всего две – минимальное отличие в орудии убийства и посмертная ампутация мизинца. Но они слишком незначительны, чтобы сделать вывод об имитации. Если бы не следы сыворотки правды, их было бы недостаточно для каких-то серьезных подозрений. То, что Виктор получил такие серьезные аргументы – чистое везение.

Макарову было тревожно. Кажется, он со своим расследованием мог влезть на очень опасную территорию, где убийцы имеют исчерпывающую информацию о работе следствия и доступ к новейшим препаратам, неизвестным даже такому монстру экспертизы, каким был Мендель Джалилович Карпов.

Он не боялся. Но территория эта была неизведанной и таила в себе много подводных рифов. Стоит ли вообще на эту территорию лезть? Ведь, по большому счету, делу Скрипача, которое вел Виктор, это нисколько бы не помогло. Зачем ввязываться в шпионские разборки, да еще не имея никакой информации о том, на чьей стороне ты окажешься, кому поможешь или, наоборот, навредишь? Тут требовался совет человека, который ориентируется в этих темных водах.

Таким человеком являлся его друг, наставник и опекун – Семен Андреевич Даурский.

Виктор не помнил, при каких обстоятельствах он с ним познакомился. Вернее – как Даурский вошел в его жизнь. Такое ощущение, что он был в ней всегда.

Впрочем, о своей жизни до юношеских лет Виктор вообще почти не помнил. Он жил и учился в интернате. Не в таком, куда сплавляют трудных детей или сирот. Нет. Их интернат располагался на обширной территории с вековым лесом и чистым озером в ближнем Подмосковье. Программа была сложнейшей, и обучали детей разного возраста специалисты высочайшего класса. И все, что они вкладывали в головы воспитанников, там и осталось. Виктор знал несколько языков, включая пару экзотических, обладал приличными знаниями в экономике, физике, химии, что очень помогало в работе. Мог наизусть цитировать Бодлера или Ницше, не путал Гегеля с Гоголем, а Бабеля с Бебелем. Кроме того, он умел водить автомобиль в экстремальных режимах, стрелять с двух рук в движении и, в принципе, понимал, как пилотировать вертолет, хотя ни разу не пробовал.

Одна беда – он не помнил ни лиц, ни имен. Ни-че-го. Годы, проведенные в интернате, остались в нем запахами, звуками, ощущениями. И только.

Было еще одно воспоминание. Не проходящее чувство обиды. Раз в три месяца все разъезжались к родителям. И раз в месяц родители приезжали на два дня к воспитанникам. К Виктору не приезжал никто.

И только когда ему исполнилось шестнадцать, и воспитанников интерната на торжественном построении поздравили с окончанием обучения и распределением по подготовительным отделениям солидных вузов, появился Даурский. Но это не было днем знакомства. Виктор был уверен, что они встречались раньше. Только непонятно где и когда.

После построения Даурский подошел к нему, положил руку на плечо и сказал:

– Здравствуй, Витя Макаров. Я друг твоего отца.

Следующее, что помнил Виктор – он сидит на заправленной койке в дешевом гостиничном номере и плачет, сжимая в руках старую фотографию. Черно-белую фотку из какого-то ателье. А на снимке молодой мужчина с ироничным взглядом темных глаз и крепким подбородком обнимает ясноглазую девушку, со смешным начесом на голове, как было модно в восьмидесятых. А на руках у нее – темноглазый мальчишка лет трех, удивительно похожий на отца.

Да, на отца, потому что Даурский сказал, что эти люди – мать и отец Виктора. А мальчик – это он сам. А не навещали они его в интернате по одной простой причине. Они погибли.

Нет, не так. Они не погибли. Их убили. Отец Виктора был разведчиком-нелегалом. Они с женой жили в одной из условно западных стран, где заправляли парни из-за океана. Он подобрался очень близко к тому, чтобы вскрыть сеть двойных агентов – наших сотрудников спецслужб, работавших на западные разведки.

Их машина разбилась на трассе в Польше. В стране, наводненной разведчиками, контрразведчиками, двойными агентами и просто авантюристами всех стран мира. Здесь пересекались зоны влияния блоков и альянсов. Поэтому так и не удалось выяснить, кто стоял за этой без сомнения рукотворной аварией – западные спецслужбы или наши предатели, боявшиеся разоблачения. Случилось это почти десять лет назад, когда Вите не исполнилось и шести. Поэтому он все свое детство провел в этом интернате, куда самые богатые и влиятельные люди России пытались пристроить своих чад, но почти всегда безуспешно. Потому что туда принимали только действительно экстраординарно способных. Деньги и влияние не решали ничего.

Даурский сказал, что не мог рассказать обо всем Виктору раньше. И не только потому, что тот был слишком мал. Просто имелись некоторые обстоятельства». Больше он ничего не сказал. Он вообще мало говорил. Но раз уж Виктор закончил обучение в «приюте для гениев», ему достаточно было сопоставить два и два, чтобы понять, что этот дядька тоже из ФСБ или из какой-нибудь еще более секретной конторы. Скорее даже не из ФСБ, а из внешней разведки. В нем присутствовал некий лоск, больше подходящий шпиону, а не оловянноглазому контрразведчику.

С того дня Даурский был всегда рядом. Он направлял, помогал, поддерживал. При этом никогда не навязывая своего мнения. Он сказал, что поклялся отцу Виктора, что его сын не останется без присмотра. И теперь выполнял эту клятву.

За двадцать с лишним лет Виктор так и не узнал, кто такой Даурский и чем он занимается. Сейчас ему было шестьдесят, но он никогда не «ходил на работу». У него имелись приличные деньги, но он не был богатым в том смысле, как это понимается в России. Он был энциклопедически образован и играл на фортепиано, но в «спортивной комнате» его дома висела груша, набитая не песком, а щебнем, он лежа жал штангу больше ста килограммов чисто для поддержания тонуса и каждый день пробегал пятнадцать километров. А еще у него с собой всегда, даже в кармане банного халата, лежал небольшой пистолет «ПСМ» без серийного номера.

К кому еще, если не к такому человеку, как Семен Андреевич Даурский, мог обратиться следователь по особо важным делам Виктор Макаров, когда его дело о серийном убийце вот-вот могло обернуться попаданием в самую гущу шпионских разборок с участием «зеленых человечков» из здания на Фрунзенской набережной?

Уже стемнело, когда Макаров пробился сквозь пробки и подъехал к старому дому Даурского на окраине старого города-спутника Москвы. Это был крепкий, но не пафосный коттедж еще советской постройки, стоявший на обширном тенистом участке, заросшем вековыми соснами. Тут, менее чем в десятке километров от МКАД, квадратный метр земли стоил больше, чем сотка в не самых дальних дачных поселках. Окрестные коттеджи сияли роскошью и во все горло орали даже не о достатке, а о настоящем богатстве владельцев. На их фоне домишко Даурского площадью в несчастные сто пятьдесят квадратных метров казался халупой. Только трехметровый каменный забор с системой охраны был современным. На безопасность Семен Андреевич не скупился.

Дом этот принадлежал Даурскому еще при Горбачеве. За какие заслуги он его получил, не рассказывал. А каким образом такой человек, как он – не бандит, не олигарх, не авторитетный бизнесмен и даже не чиновник, – смог сохранить его в собственности в дурные девяностые, когда за подмосковные сотки даже академиков и писателей вывозили в ближайший лесок, не рассказывал тем более. Только усмехался. Мол, даже у спаниеля есть зубы, а я, дескать, не совсем спаниель. Виктор подозревал, что Даурский совсем даже не спаниель, но эту сторону своей жизни опекун хранил под семью замками.