Свидетельство - Лайош Мештерхази

Впереди, в косынке горошком, в белой блузке и черной юбке, шла жена Сечи. Она шагала рядом с мужем, маленькая, серьезная, мало говорила и почти не пела. Может быть, потому, что соседкой ее оказалась Клара Сэреми? Актриса была мила, говорила ей «ты» и «моя дорогая», но обеим скоро стало ясно, что говорить им друг с другом не о чем.

К одиннадцати часам стало совсем тепло. Люди сбросили пальто, вязаные свитеры. Ласло тоже мог успокоиться: Сечи снял с головы свою фетровую корону. Впрочем, глаза Ласло все время искали Магду. Утром он видел ее мельком. Они поздоровались, перекинулись несколькими словами, и Магда, показалось ему, после редких и коротких официальных встреч в течение стольких дней охотно провела бы этот праздник с ним вместе. Но тут Ласло закрутился в водовороте дел, треволнений, огорчений, а потом и ему вместе с остальными руководителями пришлось шагать впереди колонны. Разумеется, Магда могла идти здесь, с ним рядом. Как секретарю Национальной помощи ей тоже полагалось место среди руководства района. Однако Ласло сначала забыл пригласить ее, а затем и вовсе потерял из виду. Да, вероятно, она и сама предпочла остаться среди своих подружек по Женскому союзу, чем идти в одном ряду с Кларой Сэреми, женой партизана Капи и… О, как злы людские языки! Но Магда никогда, наверное, не забудет, как она носила ей воду. Правда, она вслух не вспоминала об этом, но и забыть не могла — ни их уговора, ни обмана. А Ласло не знал, где она идет…

Теперь вообще трудно было сказать: идет ли весь район одной колонной или смешался с вклинившимися колоннами других районов, заводов.

Вдруг Ласло заметил соседа, дантиста, благодаря своему росту выделявшегося в толпе. Врач снял шляпу; на его редеющих волосах поблескивали капельки пота.

— Ну, как настроение? — крикнул ему издали Ласло. — Все еще жалеем, что рано пришлось расстаться с постелью, или уже начали радоваться прогулке?

Дантист только улыбнулся весело: возможно, он даже не расслышал вопроса или забыл свой разговор с Ласло и теперь не понял намека. Но Ласло видел, что люди уже действительно позабыли о раннем подъеме. С какими постными, похоронными лицами шли они поначалу! Теперь же все повеселели, все оживленно разговаривали, смеялись. В этот день все было для них ново, все необыкновенно. За несколько месяцев, минувших после освобождения города, было, кажется, всего только два шествия, с одной-двумя сотнями участников: одно в марте, когда собрались на митинг благодарности СССР за присылку автомашин и продовольствия, и второе в апреле — в честь окончательного освобождения Венгрии от фашизма. Но такой большой демонстрации в Будапеште не было еще никогда.

С площади Героев все шли дальше, прямо в парк, где еще накануне сооружены были палатки для торговли пивом с солеными рожками, по заранее выданным талонам, а вокруг расставлены столики, накрытые простынями. Каждый район имел свое назначенное ему заранее место. Усталые демонстранты с наслаждением устраивались за столиками, а то и прямо на молодой траве.

Жужа и Поллак прогуливались вдоль этого табора. Жужа во всем подражала Поллаку. Вот и сейчас она шла, наклонив голову вперед, заложив руки за спину, стараясь не отставать от него. А это было нелегко: Поллак то и дело обнаруживал в толпе знакомых, мгновенно забывал о Жуже и, по-утиному косолапя, спешил к ним.

Возвращался чаще всего разочарованный. Небрежно махнув рукой, говорил: «Шани Брукнер… Знал его по профсоюзу химиков. Классный большевик». Или: «Тоты. Ученики мои в прошлом, в профсоюзе строителей. Классная большевистская семья. Вижу, спешат ребята, не хотел задерживать… Я там еще Кёбёля увидел. Классный большевик… Теперь рассердится, что я не подошел к нему… А чего я буду там отираться. Знать-то я знаю их всех давно, да только теперь, они стали большими шишками…» Поллак снова небрежно махал рукой. «Когда столько лет в партии, конечно, все тебе знакомы… Вон смотри, Кальмар идет. Не знаешь его?» Завидев группу молодежи, Поллак вскинул кулак и отчаянно стал размахивать им в воздухе, но и эти ребята прошли мимо, по-видимому, даже не заметив его; поискали взглядом — кто бы это мог их окликнуть — и пошли дальше. Показался невысокий человечек с брюшком; пиджак он снял, из-под глубоко врезавшихся помочей пузырилась рубаха, а по круглой лысой голове струился пот. Выпуклые глаза человечка были красны, воспалены от солнца. Поллак бросился и к нему: «Дядюшка Арнад!» — негромко переговорил с ним о чем-то и, поспешно распрощавшись, вернулся к Жуже. «Буржуй! — с недовольным видом сообщил он ей. — Этим-то что здесь понадобилось? У него кафе на улице Лилии!»

В это время к палатке подошел смуглый, черноволосый парень и, приветливо подмигнув Гизи Шоош, орудовавшей вместе с другими женщинами за прилавком, попросил:

— А ну, товарочка, нацеди-ка мне пива цибарочку! — Он улыбнулся, просяще и вместе с тем снисходительно-игриво. — Когда наливаешь пятьсот литров, пять-то литров можно и мимо пролить? — Светло-серые глаза, словно манящие звездочки, горели на его смолево-смуглом лице. — Удружи, дорогуша, чепельскому работяге!

«Чепельский работяга!» — с благоговением повторила Гизи Шоош, и в тот же миг, — как она позднее вспоминала, — сердце само подсказало ей: «Он! Суженый!»

— Подождите, товарищ, я для вас еще и один соленый рожок раздобуду, — шепнула она. — Работяге из Чепеля — все, что угодно!

Чернявый не спеша, смакуя каждый глоток, выпил пиво и словно прилип к прилавку. Теперь уже Шоош говорила, он только слушал, кивал, ухмылялся да посверкивал на нее своими глазами-звездочками снизу вверх. Парень не просчитался — Шоош пообещала ему нацедить кружку!

Покатилось вниз солнце, неторопливо заструился людской поток по проспекту Текели — теперь уже к городу. Будайские компании тоже поднимались в дорогу, между деревьями парка таяла пыль, понемногу смолкала далекая музыка. Молодежь, разбившись по парам, сидела, прогуливалась в затихающих майских сумерках. Даже Сечи и тот как будто ворковал со своей благоверной. Впрочем, ворковать они не ворковали, просто сидели, расстелив пиджак на траве, плечо в плечо. Сечи сидел усталый и молчал, устремив глаза куда-то вдаль. Жена, обхватив колени и пригладив юбку, тоже смотрела вдаль. Оба молчали, но это было дружное, красноречивое молчание.

В нескольких шагах от них тихо беседовала чета Андришко. Время от времени между деревьями мелькали силуэты Поллака и Жужи. Когда они подходили поближе, слышен был поучающий безапелляционный голос Поллака:

— Любовь, говоришь? Нет-нет, я не берусь утверждать безоговорочно, что это надстройка или, напротив, база. Этот вопрос намного сложнее. Энгельс в одном из своих писем, если мне память не изменяет… в тысяча восемьсот… тысяча восемьсот…

Голос его снова удалился.

Поднялась с земли и медленно потянулась домой и компания Шани Месароша. Сам Шани, обняв одной рукой Манци за талию, другой, вооруженной тростью, рубил прошлогоднюю лебеду, словно в джунглях прорубая себе дорогу. Янчи Киш шел по другую руку от Манци, поотстав от друзей на полшага…

За пивной палаткой слышался хохот, там веселилась почтенная супруга Капи со всем своим «двором»: Нэметом, Новотным, двумя полицейскими офицерами. Там же был и хромой Тегзе. Он что-то рассказывал, и, по-видимому остроумно, потому что слушатели то и дело смеялись. Ласло издали видел доктора Тегзе и, хотя слов его не было слышно, невольно улыбался, так выразительно было это умное, словно точеное лицо.

Ласло ждал Магду на неназначенное свидание. Ждал, надеясь, что она вспомнит о нем и придет. Но Магда «торговала» пивом и не показывалась из палатки. Зато вышла из-за прилавка Гизи Шоош, бережно неся в руках бокал пива и соленый рожок. Вдвоем уселись они на пивной бочонок — она и «чепельский работяга». Она что-то взволнованно, взахлеб рассказывала ему и шумно переводила дыхание, словно зоб, раздувая грудь, и снова торопливо щебетала, по-детски мелко шевеля губами.

— Я ведь и не знала, кто они такие, коммунисты. Ну вот говорят, например, далай-лама. А что это такое?.. Бояться-то я их, пожалуй, не боялась. Просто чужое что-то, и все. Говорю: как далай-лама. А теперь вот, под Первое мая, приняли меня в их партию. И так мне это хорошо, так естественно… У нас ведь ничего, знаете, не уцелело, одни руины… Руины и трупы. И голодные, больные люди… Мы и не верили, что когда-нибудь тут опять будет… А теперь… Открылась уже вторая народная столовая, воду дали чуть не во все дома. Еще два месяца — а там и новый урожай, теперь-то мы уж не боимся, что перемрем все с голоду. И по улицам теперь ходить можно, и у всех какой-никакой, а есть над головою кров. Хоть дырявый иногда, но кров. Два месяца осталось до нового урожая, теперь мы видим, что… А два месяца назад мы уж, ей-ей, думали… Теперь порядок, спокойствие, безопасность везде восстановлены. И все это кто сделал? Коммунисты! Понимаете, товарищ, — коммунисты! Это должны все понять… Теперь вот меня приняли в партию и других, кто хорошо работает… Сначала-то было их — раз, два и обчелся… Товарищ Сечи, товарищ Саларди, товарищ Андришко… ну, и другие…