«Посмотрим, кто кого переупрямит…» - Павел Нерлер

“Ранняя весна 30-го года, Сухум, смерть Маяковского”. Мы туда получили известие о смерти Маяковского. Там был Ежов, тот самый, вероятно, который впоследствии был знаменитым Ежовым. Мы жили вместе с ним. Очень тихий человек, разводился с женой и женился на той жене, которая впоследствии погибла вместе с ним, приятельница Бабеля. В день смерти Маяковского, как всегда, они танцевали и пели русскую. Ежов, хромой, очень любил похвастаться танцем русским. Мы гуляли с каким-то грузином по саду, и грузин сказал: “Если б умер грузинский поэт, то грузинские наркомы не стали бы плясать”. Оська сказал мне: “Пойди, скажи Ежову”. Я пошла, позвала Ежова и рассказала ему это, танцы прекратились. Ничего?

К. Б. “Бегство из литературы” – это…

Н. Я. “Бегство из литературы” – это вечная тема Мандельштама. Он хотел жить чем угодно, только не литературой и подальше от литературы.

К. Б. Какие произведения… И почему в кавычках?

Н. Я. Нет-нет-нет… Ну это я так…

К. Б. Тема, да?

Н. Я. Да, тема, тема жизни. То, что мы уехали… Он надеялся в Ереване или где-то на Кавказе устроиться внелитературно. Но, конечно, из этого ничего не вышло, и мы опять очутились в литературе.

“Разговор с писателями”. Он говорил о том, что знаменитая формула “национальный по форме, социалистический по содержанию” невежественна и безграмотна. Это формула Сталина… И удивился, что писатели исчезли (смеется) и больше никогда не подходили. Между прочим, Чаренц решился познакомиться с нами только в Тифлисе, где он был, так сказать, не под наблюдением. И там он к нам пришел в гостиницу, уже после Эривани, и много с нами разговаривал… Мы ездили на Севан, в Эчмиадзин. “Кузин” – это человек, которому посвящено “К немецкой речи”. Биолог.

…Когда мы вернулись из Тифлиса, после этого путешествия в Армению, которое длилось месяцев восемь, О. Э. хотел остаться в Ленинграде. Речь шла о какой-то комнате, о работе… И поэт Тихонов сказал: “Пусть едет в Москву”. И добавил: “Ни за что не хотели ленинградские писатели, чтобы Мандельштам оставался в Ленинграде”. Ну, мы вернулись в Ленинград… ‹…›

А? “Шуша”. “На высоком перевале… мы со смертью пировали”. “Папиросы” – это… Вдруг в Тифлисе мы остались без папирос, оказалось, что на них повышаются цены, и с Чаренцем всё время искали папиросы.

“Волчий цикл” – Зоологический музей, где работает Кузин. В Зоологическом музее написаны стихи “Всё лишь бредни, шерри-бренди, ангел мой”. Это в Зоологическом музее мы выпивали с Кузиным и зоологами, это начинается дружба с зоологами. В общем, я попала в “ангел мой” или в “Мэри”… Не давали пайка, мы застали в Москве абсолютный голод уже, это второй голод, голод раскулачивания. У писателей были пайки, 16 пайков… Халатов (заведующий ОГИЗом) встретил Мандельштама, остановил его и спросил, получил ли он паек. Мандельштам даже не знал о существовании пайков. Халатов страшно ругался: “Кому они дают пайки, что делается у вас в литературных организациях?” – и устроил семнадцатый паек на Мандельштама. “Изучение древнеармянского”, понятно. Очень было трудно жить опять… Я пошла впервые тогда работать и служила в газете, потом лежала в Боткинской больнице, и комнату дали на Тверском бульваре. ‹…›

К. Б. А чья это статья “Лакейская…”?

Н. Я. Без подписи. Комплекты “Правды”, вероятно, тридцать третьего года есть. Тридцать третий – тридцать четвертый год, вероятно, найдете.

К. Б. Я не знаю, есть ли?

Н. Я. Есть, есть такая. “Путешествие в Армению” названо лакейской прозой – в ней страшное разоблачение.

К. Б. Шкловский тоже писал об этом? “Путь к сетке”?

Н. Я. Да-да-да, он писал…

К. Б. “Путь к сетке”?

Н. Я. Он писал, что Мандельштам видит не вещи, а их отражение в литературе. А его любимый разговор был о том, что у Золя настоящие вещи и настоящее солнце, а не отражение в искусстве. Я потом прочла Золя и поняла, что он весь идет от готовых форм, уже разработанных. Ну, май 34-го – арест, ссылка в Чердынь, оттуда я дала телеграмму Сталину, Бухарин написал Сталину письмо, и результатом было “минус” какой-то, “минус семь”, кажется. И мы выбрали Воронеж. В Воронеже был Рудаков.

К. Б. Что такое “минус семь”?

Н. Я. Запрещено жить в каком-то количестве городов. Всё будете подробно читать, всё очень подробно.

“Кто такой Рудаков?” Рудаков и Калецкий – молодые литераторы, высланные в Воронеж. Воронеж был полон высланными, эти двое всегда у нас бывали. Рудаков всё аккуратно записывал за О. Э. и, вероятно, писал письма жене обо всем, что он говорит. Рудакову я дала на сохранение бумаги. Анна Андреевна Рудакову же отвезла архив Гумилева. Всё это украдено. Рудаков убит на войне, жена его всё украла и постепенно торгует… рукописями… Да, вот в эту минуту… Мандельштамовских рукописей как будто она не продавала, а гумилевские – целый ряд пошел… в продажу. Мы пробовали через кого-нибудь выкупить, ничего не вышло – она боится. Во всяком случае, там весь архив Гумилева и очень много Мандельштама.

‹…› Это стихи Ольге Ваксель. Единственный случай в нашей жизни, когда мы были накануне развода. Она совершенно была прелестная женщина, и, кстати, я с ней была в очень хороших отношениях. “Жизнь упала, как зарница” (читает стихотворение). “И за куколем дворцовым” (читает стихотворение). Январь двадцать шестого, так? Эти стихи надо поместить в конец первой книги, а не отдельно. Я, когда узнала, очень уговаривала О. Э. в двадцать седьмом году уже напечатать их в книге, но у него были какие-то идиотские основания не печатать их. “Мы не трубадуры”, – он говорил, – “изменнические стихи”, – и не напечатал. Но это исключительно его кретинизм.

Да, кстати, в Воронежских стихах “Возможна ли женщине мертвой хвала?..” – ей, “Уже выгоняет выжлятник-пожар линеек раскидистых стайку” – тоже ей и “Римских ночей полновесные слитки”. Вот эти три стихотворения – он ее вспомнил.

Ну теперь я Стивенсона прочту, “Заморские дети”: “Дети-негры, мальчики-малайцы…” (читает стихотворение) – журнал “Воробей”, двадцать четвертый год, номер пятый. “Одеяльная страна” – второе: “Лег в постель. Закутался. Согрелся…” (читает стихотворение) – “Новый Робинзон”, двадцать четвертый год, номер двенадцатый. ‹…›