Небо над бездной - Полина Дашкова

Дима продолжал упорно и безнадежно нажимать кнопки на телефоне.

— Откуда ты знаешь, что она не желает меня видеть и слышать? — спросил он Фазиля.

— Так она сама сказала. Отвези, мол, этого придурка в город. Я спросил, куда именно отвезти, а она говорит, куда хочешь, это не мое дело. И пусть уматывает в Москву. Я говорю, как он умотает? Прогноз плохой, дня три будет погода нелетная. А она опять: не мое дело. Передай ему, как проспится, что он уволен.

— Подожди, ты видел ее? Она что, вышла вместе с этими, когда меня грузили в машину?

— Нет. Они меня с ней соединили по телефону.

— По какому телефону? Она свой оставила тут, у тебя.

— Ну, не знаю. Я их спросил, мол, куда именно тебя везти, в какую гостиницу. Они говорят, мы без понятия. Сейчас, говорят, соединяем с госпожой Лукьяновой. Один, вроде старший, набрал на своем мобильнике какой-то номер и передал мне трубку.

— Ты уверен, что говорил именно с Соней?

— Голос вроде бы ее. Хотя… Слышно было плохо, там музыка гремела.

— Фазиль, что ты замолчал?

— Мне только сейчас в голову пришло! Она бы наверняка сказала, чтобы я вез тебя к Рустамке. Понимаешь, как-то очень грубо она со мной поговорила. Я разозлился, я-то в чем виноват? На меня зачем орать?

— Она орала?

— Ну, вроде как из-за музыки. А ты что, думаешь, это вообще не она была?

Дима осторожно покрутил головой, размял плечи, снял неудобный смокинг, влажную от пота сорочку, открыл дверь, вылез из машины и принялся обтираться снегом до пояса.

Озноб прошел, кожа горела, сердце забилось быстрее, руки и ноги уже не дрожали. В голове почему-то прозвучала фраза: «Они могут только пугать и лгать».

Он больше не мучился вопросом, каким образом произошел диалог между ним и дворником Дассамом, если старик ни слова не знал по русски. Он принял это как данность. Мало ли в жизни случается событий, которые трудно объяснить?

Снежная баня окончательно привела его в чувство. Он достал из багажника свою сумку, быстро переоделся в джинсы, фланелевую рубашку, свитер.

Когда поставили запаску, Фазиль сказал:

— Ну, вот, отлично. Через полчасика будешь у Рустамки в отеле, отоспишься, утром позвонишь Соне, все выяснишь.

— Нет, Фазиль. Мы сейчас поедем назад.

— Куда?

— Туда. Во дворец.

Михаил Владимирович не сразу понял, о чем толкует красивая светловолосая барышня, слишком она была возбуждена, слишком громко звучал ее голос в кафельных стенах приемного отделения.

— Я товарищ Бренер, учусь вместе с вашей Таней. Это безобразие, контрреволюция, они за это ответят!

Профессор сначала решил, что она нездорова. Щеки барышни пылали, зеленые глаза лихорадочно блестели.

— Хватать, тащить и так подло, украдкой! Но ничего, я найду на них управу!

— Сударыня, вы присядьте, успокойтесь, — сказал профессор и приложил ладонь к ее лбу, — жара нет у вас?

— Я никакая не сударыня и я совершенно здорова! Меня даже тиф не берет, даже вошь боится меня! — Она все-таки дала себя усадить и шубку скинула.

Теперь можно было спокойно поговорить с ней.

— Стало быть, вы учитесь с моей Таней. Как вас зовут?

— Я уже сказала, меня зовут товарищ Бренер.

— Да, я понял, очень приятно. А имя можно узнать?

Барышня уставилась на него, открыла рот, потом зачем-то пожала ему руку и произнесла:

— Большая честь говорить с вами, товарищ Свешников. Вы лечите самого Владимира Ильича. Это огромная честь для меня. Я тоже хочу стать врачом. — Она сдвинула темные тонкие брови и, помолчав, добавила: — Клянусь, они ответят за это!

Михаил Владимирович вдруг вспомнил, как Таня рассказывала о товарище Бренер, героине Гражданской войны, и даже мелькнуло в голове имя: Мария. Маня. Профессор облегченно вздохнул про себя, потому что беседовать с барышней, обращаясь к ней «товарищ Бренер», ему было сложно.

— Машенька, вас кто-то обидел?

— Ха! Пусть кто попробует! Вот что, надо сразу телефонировать Феликсу Эдмундовичу! Где тут у вас аппарат?

— Зачем, позвольте узнать?

— Чтобы прекратить безобразие!

— Маша, будьте любезны, объясните, что произошло? — попросил профессор, почти не надеясь получить внятный ответ, однако получил.

— Вашу Таню арестовали.

Он, конечно, испугался, но не слишком. Записал на бланке для рецептов: «ордер — Уншлихт, мандат — Иванов». Поблагодарил Маню, спокойно поднялся к себе в кабинет и позвонил Ленину.

Трубку взяла Фотиева, долго не хотела звать вождя к аппарату, пыталась выяснить, в чем дело. Наконец трубку взял Ленин. Выслушал, крикнул примерно так же, как кричала товарищ Бренер: «Безобразие!» — и пообещал разобраться.

Михаил Владимирович позвонил Бокию.

— Вы уверены, что барышня не ошиблась и ордер действительно подписан Уншлихтом? — спросил Глеб Иванович.

У профессора в солнечном сплетении образовался твердый ледяной комок. Он вспомнил, что Дзержинский ездит по Сибири, инспектирует железные дороги, добывает зерно для весеннего сева и на Лубянке сейчас главный этот самый Уншлихт. С ним у Бокия отношения скверные, он человек Сталина.

«Они нарочно это устроили, пока нет Дзержинского! — подумал профессор и тут же спросил себя: — Кто — они? Я что, подозреваю какой-то особенный заговор? Ерунда! Заговоров и интриг у них много, это их стихия, но при чем здесь моя Таня? Зачем она им?»

Бокий велел сидеть и ждать у аппарата, обещал перезвонить, как только станет что-либо известно.

Заглянула Лена Седых. Оказалось, что профессора ждут на вечерний обход. Он никак не мог уйти из кабинета, впрочем, хватило двух слов, чтобы Лена все поняла.

Комок в солнечном сплетении твердел, мешал дышать. Надо было срочно чем-то занять себя. Михаил Владимирович принялся наводить порядок в ящиках стола, но скоро обнаружил, что бессмысленно перебирает бумажки, и больно прищемил палец, задвигая ящик. Мысль о заговоре все никак не оставляла его, упрямо пульсировала в мозгу. Будь Дзержинский сейчас в Москве, хватило бы одного звонка. Конечно, Железный Феликс недавно грозил, намекал, но он бы не посмел арестовать дочь профессора Свешникова. Тем более прекрасно знает, арестовывать ее не за что.

Михаил Владимирович чувствовал пустоту и тщетность своих рассуждений. Не стоит сразу паниковать. Скорее всего, арест Тани бюрократическая ошибка, недоразумение.

Он попытался читать, раскрыл наугад первую попавшуюся книгу. Не сумел понять ни строчки, как будто текст был написан на каком-то незнакомом языке.

Просидев еще несколько минут неподвижно, профессор обнаружил, что молится про себя. Только на это он был сейчас способен.