Великий перелом - Гарри Тeртлдав

Его рот открылся — и остался открытым.

У некоторых русских эмигрантов были русские жены, у других — любовницы. Кому-то доставались жаждущие француженки. Страхе недоставало самки-ящера не так, как мужчине недостает женщины: если Страха не видел (вернее, не обонял) самку, он о ней и не думал. И тем не менее он продолжал рассматривать Расу как единое целое, к которому уже никогда не будет принадлежать.

— Это трудно, командир, — сказал Сэм.

— Истинно, — сказал Страха. — Но когда я спускался в эту не-империю, я не спрашивал, будет ли моя жизнь легкой, а только о том, будет ли она продолжаться. Она продолжается. Она будет продолжаться и в тех обстоятельствах, которые я для себя изберу. И скорее всего я буду долго размышлять о том, правильное ли решение я принял.

Сэму хотелось сказать что-то подходящее к случаю, но ничего подобного в своей жизни он не переживал.

Мордехай Анелевич равнодушно прошел мимо фабрики, на которой еще несколько месяцев назад рабочие выпускали зимнюю одежду для ящеров. Затем нацистская ракета попала прямо в здание. Теперь оно выглядело так, как любое другое, которое разрушила бомба весом в одну тонну: сплошное крошево. Слава богу, что ракета ударила во время ночной смены, когда людей было очень мало.

Анелевич осмотрелся. Улица была почти безлюдной. Он подтянул брюки, будто поправляя их. Затем нырнул за полуразрушенную стену фабрики: это мог сделать любой человек в поисках уединения, чтобы без помех облегчиться.

Из руин прозвучала фраза на идиш:

— А, это вы. Нам не нравятся люди, которые забредают сюда, вы же знаете.

— И почему же, Мендель? — сухо спросил Мордехай.

— Потому что мы высиживаем яйцо и надеемся, что из него никогда ничего не вылупится, — ответил охранник тоном, куда менее сдержанным, чем тот, которым он, вероятно, хотел бы ответить.

— Зато теперь оно в нашем гнезде, а не там, куда его положили немцы, — ответил Анелевич.

Доставить бомбу сюда с полей гетто[27] тоже было целой эпопеей, которую Мордехай не пожелал бы повторить ни за что в жизни. Бомба была закопана неглубоко, иначе он и его товарищи не смогли бы вытащить ее. Случилось так, что утром ящеры заметили зияющую яму. К счастью, их удовлетворило вполне правдоподобное объяснение: в этой могиле были похоронены умершие от холеры, и поэтому их пришлось эксгумировать и сжечь. Как и подавляющее большинство ящеров, Буним был очень щепетилен в отношении людских болезней.

Мордехай, скрытый во мраке разрушенной фабрики, выглянул наружу. Никто из проходивших по улице людей не смотрел на него. Похоже, никто даже не обратил внимания на то, что он так долго не выходит обратно. Он двинулся дальше, внутрь здания. Путь был извилист и проходил между кучами кирпича и обрушенными внутренними стенами здания, но за пределами видимости с улицы обломки были расчищены.

Здесь в огромной корзине на особо прочной телеге покоилась бомба, которую нацисты закопали на полях гетто. Потребовалось восемь лошадей, чтобы привезти ее сюда, и если понадобится вывезти ее отсюда, снова потребуются восемь крепких лошадей. Одной из причин того, что Мордехай выбрал для укрытия именно это место, была конюшня, размещавшаяся за углом. Восемь самых сильных тягловых лошадей, которых только сумело отыскать еврейское подполье, содержались в постоянном ожидании, готовые при необходимости к быстрому перегону на фабрику.

Словно по волшебству из тени появились двое охранников с автоматами «шмайссер». Они кивнули Анелевичу. Он положил руку на бортик телеги.

— Если бы была такая возможность, я увез бы эту проклятую штуку из Лодзи совсем и поместил бы ее где-нибудь, где не так много ящеров.

— Хорошо бы, — сказал один из охранников, сухощавый, с бельмом на глазу, по имени Хаим. — Поместить ее куда-то, где и людей было бы поменьше. А то любой, кто не из нас, может оказаться одним из «них».

Он не стал уточнять, кто такие «они». Скорее всего, не знал. Мордехай и сам не знал, но разделял беспокойство Хаима. Враг твоего врага больше не становился твоим другом — он оставался врагом, только другого вида. Всякий, кто обнаружил бы здесь бомбу — ящеры, поляки, нацисты, даже евреи, которые поддерживали Мордехая Хаима Румковского («Разве не странное совпадение имен?» — подумал Анелевич), — попытался бы забрать ее отсюда и воспользоваться в своих интересах.

Анелевич снова легонько похлопал по корзине.

— Если понадобится, мы сможем сыграть роль Самсона в храме[28], — сказал он.

Хаим и второй охранник кивнули. Этот второй спросил:

— Вы уверены, что нацисты не смогут взорвать ее по радио?

— Конечно, не смогут, Саул, — ответил Анелевич. — Мы абсолютно уверены в этом. Но детонатор для ручного управления взрывом спрятан неподалеку. — Оба охранника кивнули: они знали, где именно. — Бог запрещает нам использовать его, вот и все.

— Аминь, — одновременно сказали Хаим и Саул.

— Замечали что-нибудь по соседству? — спросил Мордехай, как он спрашивал каждый раз, когда приходил проверить бомбу. И, как всегда, охранники покачали головами. Охрана корзины стала для них рутинным делом: ни один не обладал богатым воображением. Анелевич знал, что его приход доставляет им удовольствие.

Он направился к выходу на улицу, задержавшись, чтобы задать Менделю тот же вопрос.

Мендель заверил его, что ничего необычного не заметил.

Анелевич убеждал себя, что беспокоится напрасно: никто, кроме еврейского подполья — и, конечно, нацистов, — не знал, что в Лодзь доставлена бомба, и никто, кроме нескольких его людей, не знает, где она теперь. Нацисты не будут пытаться взорвать ее, тем более пока ящеры соблюдают перемирие.

Он говорил себе это много раз. И все еще верил с трудом. После пяти лет войны, сначала против немцев, затем сразу против немцев и ящеров, он с трудом мог верить любым заверениям в безопасности.

Когда он вышел на улицу, то демонстративно поправил брюки, затем посмотрел по сторонам, чтобы убедиться, не присматривается ли кто-нибудь к нему или к разрушенному зданию фабрики. Ничего не заметив, зашагал по улице.

Впереди него, метрах в пятнадцати, быстро шел высокий широкоплечий человек со светло-каштановыми волосами. Он повернул за угол. Анелевич последовал за ним, отметив только, что черное пальто коротковато прохожему: полы его шлепали по икрам, вместо того чтобы закрывать лодыжки, как полагалось. В Лодзи было немного таких крупных людей, что, без сомнения, объясняло, почему этот человек не смог найти себе подходящее пальто. Ему недоставало до двух метров всего шести или восьми сантиметров.

Нет, людей такого роста в гетто Анелевич почти не видел. Крупные, мускулистые люди, которым требовалось много пиши, на скудном пайке погибали быстрее, чем коротышки. Но такого высокого человека Анелевич видел не так давно. Он нахмурился, стараясь вспомнить, где и когда это произошло. Один из польских фермеров, временами передававший информацию евреям? Но его не было в Лодзи. Анелевич был почти уверен.

И тут он побежал. Возле угла, за которым скрылся высокий человек, он задержался, вертя головой туда-сюда.

Высокого нигде не было. Анелевич подбежал к следующему углу и снова посмотрел во все стороны. По-прежнему никаких признаков высокого. С досады он пнул камень мостовой.

Действительно ли на улицах лодзинского гетто появился Отто Скорцени или ему привиделось? У эсэсовца не было разумных причин являться здесь, поэтому Анелевич старался убедить себя, что увидел кого-то другого, такого же роста и телосложения.

— Это невозможно, — проговорил он про себя. — Если нацисты взорвут Лодзь во время мирных переговоров, то один бог знает, что ящеры обрушат на их головы: посеешь ветер, пожнешь бурю. Даже Гитлер вряд ли настолько спятил.

Но как и от прошлых страхов, так и от этого опасения избавиться он не мог. Если вдуматься, до какой же все-таки степени спятил Гитлер?

Дэвид Гольдфарб и Бэзил Раундбуш слезли с велосипедов и нетерпеливо поспешили к таверне «Белая лошадь» — как спешили бы к оазису в пустыне.

— Жаль, что мы не можем взять с собой Мцеппса, — заметил Раундбуш. — Ты не хотел бы помочь бедному зануде провести вечер получше?

— Я? — спросил Гольдфарб. — И не подумаю.

— Похвальное поведение, — сказал Раундбуш, кивая. — Поступай так всегда — и ты далеко пойдешь, хотя если все время думать о том, чтобы не думать, то это может испортить праздник, как думаешь?

У Гольдфарба хватило здравого смысла не впутываться в этот бесконечный спор. Он распахнул дверь в «Белую лошадь» и окунулся в облако дыма и гул голосов. Бэзил Раундбуш вошел и захлопнул дверь. После этого Гольдфарб отодвинул в сторону черный занавес, закрывавший вход изнутри, и они вошли в помещение.