Утраченные иллюзии - Оноре Бальзак

— Надобно же мне знать, нет ли у вас в чем нужды? — сказал винокур, почти протрезвившись.

— И штоп сошустфовать нам, папаша праль этот лесенка?.. — сказал Кольб, когда, освободив проход, отпер двери и увидел взобравшегося на приставную лестницу старца в ночной сорочке.

— Щадите хоть здоровье свое, отец! — вскричал Давид.

— Неужто я стал лунатиком? — сказал пристыженный старик, слезая с лестницы. — А все ты! Родному отцу не доверяешь, вот и довел меня до того, что мне всякое стало чудиться. Я и подумал: а что, как мой сынок и впрямь спутался с чертом?

— Самих вас шорт на шерфонцах попутал! — вскричал Кольб.

— Ложитесь спать, отец, — сказал Давид. — Заприте нас, ежели вам угодно, но не трудитесь возвращаться: Кольб будет сторожить.

На другой день, в четыре часа пополудни, Давид вышел из винокурни, уничтожив прежде все следы своей работы, и преподнес отцу листов тридцать бумаги, по тонкости, белизне, плотности и прочности не оставлявшей желать, ничего лучшего, и филиграном ее служил отпечаток сетки волосяного сита. Старик взял образцы, попробовал на язык, как положено Медведю, измлада приученному определять качество бумаги на вкус; он щупал бумагу, мял, складывал, — короче, подвергал всем возможным испытаниям, которые применяют типографы, чтобы установить ее качество, и, хотя ему нечего было поставить на вид сыну, однако ж он не желал признать себя побежденным.

— Поглядим еще, годится ли она для печати!.. — сказал он, чтобы избавиться от похвал сыну.

— Шутак! — вскричал Кольб.

Старик напустил на себя суровость, прикрывая отцовским достоинством притворные колебания.

— Если уж вы хотите все доподлинно знать, эта бумага, по моему мнению, все же обойдется чересчур дорого, я хочу изыскать способ проклейки ее в чане… в этом все дело…

— Э! Так ты хотел меня надуть!

— Не стану лгать, батюшка, проклейка в чане идет удачно, но все же клей расходится неравномерно в бумажной массе, и поэтому бумага выходит шершавая, точно щетка.

— Уж куда ни шло! Только добейся проклейки в чане, тогда и получай денежки.

— Все равно моему козяину никогта не увитать ваших тенешек!

Очевидно, старик хотел отплатить Давиду за тот срам, который претерпел ночью, поэтому он обходился с ним более чем холодно.

— Не мне судить вас, отец, — сказал Давид, отослав Кольба, — ни за чрезмерно высокую оценку типографии, ни за то, что вы ее продали мне по этой произвольной расценке; я всегда чтил в вас отца. Я говорил себе: «Старик немало хлебнул горя в жизни, он дал мне образование, бесспорно лучшее, нежели можно было ожидать; пусть же он мирно и по своему вкусу наслаждается плодами своих трудов». Я даже приданое матери уступил вам и безропотно согласился влачить эту обремененную долгами жизнь, на которую вы меня обрекли. Я поклялся составить себе крупное состояние, не докучая вам. Словом сказать, я сделал открытие, работая как каторжный, отказывая себе в куске хлеба, мучаясь долгами, которые сделаны не мною… Я боролся упорно, до изнеможения сил. PI что я теперь? Как мне быть? Вам, пожалуй, следовало бы прийти мне на помощь!.. Но не обо мне речь, вспомните о матери, о малыше… (Тут Давид не мог сдержать слез.) Позаботьтесь о них, заступитесь! Неужто Марион и Кольб окажутся отзывчивее вас! Ведь они отдали мне все свои сбережения! — вскричал сын, видя, что его отец холоден, как мрамор станка.

— Вот тебе на! Ему всего мало!.. — вскричал старик, не испытывая ни малейшего стыда. — Да ты сумеешь разорить и Францию!.. Покорно благодарю! Куда уж мне, неучу, соваться в разработку изобретения, вся суть которого в том, как бы меня обработать! Не Обезьяне скушать Медведя! — сказал он, намекая на их типографские прозвища. — Я винодел, не банкир!.. И потом, видишь ли, дела между отцом и сыном никогда до добра не доведут. Давай-ка лучше обедать. Вот и не скажешь, что я тебе ничего не даю!..

Давид был из тех великодушных людей, которые предпочитают страдать молча, не огорчая своих близких, и уж если их скорбь изливается в слезах, стало быть, их силы иссякли. Ева превосходно понимала эту мужественную натуру. Но отец усматривал в этом потоке скорби, вырвавшейся из глубин, обычное нытье детей, пытающихся разжалобить родителей, и отнес крайнее уныние сына к чувству стыда после неудачи. Отец и сын расстались в ссоре. Давид и Кольб около полуночи воротились в Ангулем; они прокрались в город пешком и с такими предосторожностями, что их легко было счесть за воров. Было около часа ночи, когда Давид, никем не замеченный, водворился у мадемуазель Базины Клерже в надежном убежище, приготовленном для него женой. Входя туда, Давид отдавал себя на попечение жалости наиболее изобретательной: жалости гризетки. Поутру Кольб хвалился, что спас хозяина, ускакав с ним на лихом коне, и что потом, дескать, усадил его в попутную таратайку, ехавшую куда-то в окрестности Лиможа. Достаточно солидный запас сырья был сложен в погребе Базины, и, стало быть, Кольбу, Марион, г-же Сешар и ее матери не требовалось никаких личных сношений с мадемуазель Клерже.

Через два дня после упомянутой сцены с сыном Сешар, у которого до сбора винограда оставалось в запасе еще двадцать дней, движимый скупостью, прибежал к невестке. Старик потерял сон, ему не терпелось узнать, подает ли изобретение надежды на богатство? И ему хотелось, как он говорил, прощупать первые ростки. Он поселился в мансарде, над квартирой невестки, в одной из двух комнаток, которые он оставил за собой, и жил там, закрывая глаза на бедственное положение семьи своего сына. Но позвольте, разве они не в долгу у него за наем дома? Ну, значит, они и обязаны его кормить. Он не находил ничего удивительного в том, что к столу подавались оловянные ложки.

— Я сам так начал, — отвечал он невестке, когда она извинялась, что не может подать серебряные приборы.

Марион пришлось задолжать лавочникам за провизию, которую она брала для всей семьи. Кольб работал каменщиком за двадцать су в день. Словом, у бедной Евы вскоре осталось всего десять франков, ибо ради ребенка и Давида она жертвовала последними деньгами, лишь бы получше угостить винодела. Она по-прежнему надеялась, что ее ласковое обхождение, ее почтительная нежность, ее безропотность тронут скрягу, но она по-прежнему встречала глубокое равнодушие. Короче сказать, чувствуя на себе его ледяной взгляд, напоминавший ей Куэнте, Пти-Кло и Серизе, она пожелала изучить натуру старика и разгадать его замыслы; но то были напрасные старания! Вечно хмельной, Сешар-отец был непроницаем. Хмель — двойная завеса. Под защитою опьянения, столь же часто притворного, как и действительного, старик пытался вырвать у Евы тайну Давида. То он ласкал, то запугивал сноху. Когда Ева отвечала ему, что она сама в полном неведении, он говорил ей: «Все пропью, все вложу в пожизненный доход…» Унизительная борьба измучила несчастную женщину, и, опасаясь оказаться непочтительной со свекром, Ева вовсе перестала ему отвечать. Однажды, выведенная из терпения, она сказала ему:

— Полноте, отец! Неужто так трудно все это уладить? Заплатите долги Давида, он воротится домой, и вы сговоритесь.

— А-а-а! Вот что вам от меня нужно! — вскричал он. — Так и знать будем!

Папаша Сешар, не веривший в своего сына, верил в Куэнте. Куэнте, к которым он пошел за советом, намеренно обольщали его, говоря, что изыскания, предпринятые его сыном, сулят миллионы.

— Пускай Давид добьется признания своего изобретения, и я без колебаний вступлю в дело, — сказал ему Куэнте-большой. — В качестве пая я предложу мою бумажную фабрику. Право, я считаю открытие вашего сына не менее ценным вкладом.

Недоверчивый старик собрал столько нужных ему сведений, выпивая по рюмочке с мастеровыми, он так искусно выспросил Пти-Кло, прикинувшись простофилей, что в конце концов начал подозревать, не скрываются ли за спиной Метивье братья Куэнте? Он вообразил, что Куэнте умышленно разваливают типографию Сешара и, соблазнив старика приманкой изобретения, хотят вынудить его заплатить сыновьи долги. Мог ли старый простолюдин заподозрить Пти-Кло в соучастии, догадаться, какие козни строились в надежде рано или поздно овладеть заманчивой производственной тайной? Короче сказать, отчаявшись сломить молчание невестки и выведать у нее, где скрывается Давид, старик решил взломать дверь мастерской для отливки валиков, пронюхав как-то, что сын производил там свои опыты. Однажды на рассвете он сошел во двор и начал взламывать замок.

— Э! Что это вы там делаете, папаша Сешар?.. — вскричала, бросаясь к мойке, Марион, которая поднялась с зарей, собираясь идти на фабрику.

— Неужто я тут не хозяин? — сказал сконфуженный старик.

— Еще чего! Уж не воровать ли собираетесь на старости-то лет… А как будто вы и трезвы еще… Пойду сейчас же все расскажу хозяйке.