Парижские тайны. Том II - Эжен Сю
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Нет… Не догадываюсь… О, оставьте меня, оставьте…
— Эта несчастная была Лилия-Мария.
— Боже мой!
— И вы не знаете… кто она?.. Идеальная мать!
— Убейте меня… убейте…
— Это была Певунья… Ваша дочь!.. — яростно воскликнул Родольф. — Да, несчастная, которую я вырвал из рук каторжника, — мое дитя, мое… Родольфа фон Герольштейна! Во встрече с дочерью, которую я спас, не зная, что это моя собственная плоть и кровь, есть нечто роковое — и это награда тому, кто всегда стремился прийти на помощь ближнему, и в то же время — кара за отцеубийство…
— Мои минуты сочтены, но мне нет прощения, — прошептала Сара, без сил откидываясь на спинку кресла и закрывая лицо руками.
Родольф продолжал, с трудом владея собой и безуспешно стараясь подавить рыдания, время от времени заглушавшие его голос:
— Когда я избавил эту девушку от нависшей над ней угрозы, я был поражен нежным звучанием ее голоса и ангельски кротким выражением лица. Это невольно остановило мое внимание… С глубоким волнением я слушал наивный и горестный рассказ этого отверженного существа. Сударыня, жизнь вашего покинутого ребенка была полна нужды, горя и страданий. Вы должны знать о ее муках! В то время как вы, графиня, утопали в роскоши и мечтали лишь о герцогской короне… ваша дочь, совсем малютка, в лохмотьях по вечерам отправлялась просить милостыню на улицах, изнемогая от холода и голода… В зимние ночи она дрожала от стужи на соломенной подстилке в углу чердака, а потом, когда жестокой женщине, которая ее мучила, надоело угощать бедняжку тумаками… Знаете ли вы, что она сделала? Она вырвала ей зуб.
— О, скорее бы умереть!.. Какая жестокая мука!..
— Нет, вы обязаны выслушать до конца. Ускользнув наконец из рук Сычихи, восьмилетняя девочка скиталась без куска хлеба и без крыши над головой; ее задержали как бродяжку и заключили в тюрьму. Представьте себе, это были лучшие дни жизни вашей дочери!.. Да, за тюремной решеткой она каждый вечер благодарила бога за то, что не страдает здесь от холода и голода, что ее больше не бьют. И именно в тюрьме она провела самые счастливые годы… В такие годы девушка обычно бывает окружена нежными заботами любящей матери. А вместо того, чтобы достичь своих шестнадцати лет окруженной любовью, вниманием, занятой благородными делами, ваша дочь знала лишь грубое безразличие тюремщиков. А затем жестокое и беспечное общество бросило ее, невинную, красивую и чистосердечную, в омут большого города. Несчастное дитя… покинутая… без поддержки, без советов, отданная на волю нищеты и порока!.. О! — воскликнул Родольф, уступив душившим его рыданиям. — Ваше сердце зачерствело, ваш эгоизм безжалостен, но даже вы бы заплакали… да… заплакали бы, слушая печальный рассказ девушки… Бедное дитя! Опозоренная, но не падшая, целомудренная, несмотря на свое ужасное существование, которое было для нее страшным сном, потому что каждое ее слово выражало ужас перед этой жизнью, куда она была вовлечена роковым образом… О, если бы вы знали, сколько доброты, сколько благородных побуждений, сколько трогательного милосердия проявлялось в ней! Чтобы облегчить участь еще более несчастной, чем она сама, бедняжка истратила свои последние деньги, на которые она могла жить, не падая в бездну бесчестия, куда ее толкнула нужда… Да! Настал злосчастный день… Она пришла туда… без хлеба, без крова над головой; ужасные женщины встретили ее, изнуренную от слабости, от нужды, напоили ее и…
Родольф не мог спокойно говорить; он гневно воскликнул:
— И это была моя дочь! Моя дочь!
— Проклятие мне, — прошептала Сара, закрывая лицо руками, словно боясь взглянуть на дневной свет.
— Да, — вскричал Родольф, — будьте вы прокляты! Вы — причина всех этих ужасов… Вы бросили свою дочь… Будьте вы прокляты! Когда я вытащил ее из этого омута и поместил в тихое убежище, вы выкрали ее оттуда с помощью ваших гнусных сообщников… Будьте вы прокляты! Вот почему она снова оказалась во власти Жака Феррана…
Назвав это имя, Родольф внезапно замолчал.
Он вздрогнул, как бы произнося это имя впервые. Дело в том, что он первый раз назвал имя Феррана после того, как узнал, что его дочь была жертвой этого изверга…
Черты лица принца исказились от ярости и ненависти.
Застывший в безмолвии, он, казалось, был сражен мыслью, что мучитель его дочери все еще жив.
Этот разговор взбудоражил Сару. Она была потрясена и испугана мрачным взглядом Родольфа. И вместе с тем ощущала, как возрастает охватившая ее слабость.
— Что с вами? — проговорила она дрожащим голосом. — Боже мой! Неужели недостаточно страданий?
— Нет… еще недостаточно! — проговорил Родольф, как бы отвечая на свои собственные мысли. — Я никогда не испытывал подобного… никогда! Какая жажда мести! Какая жажда крови… Какое осмысленное бешенство!.. Я не знал, что одна из его жертв — моя дочь, и думал: «Смерть негодяя никому не принесет пользы… тогда как его жизнь будет полезной, но он должен искупить свои грехи, приняв условия, которые ему будут предложены…» Мне казалось справедливым обратить его на стезю милосердия, чтобы он смог искупить преступления… А жизнь человека, лишившегося золота, жизнь, искушаемая неистовой чувственностью, будет для него долгой и мучительной пыткой… Ведь мою дочь, ребенка, он бросил в бездну нищеты… А когда она стала девушкой, он подверг ее позору! Приказал ее убить! Я убью его!
И принц ринулся к выходу.
— Куда вы? Не покидайте меня! — закричала Сара, протягивая Родольфу руки. — Не оставляйте меня одну!.. Я умираю…
— Одну! Нет!.. Нет!.. Я оставлю вас с призраком погубленной дочери!
Сара вне себя опустилась на колени, испуская крик, как будто перед ней предстало страшное видение.
— Сжальтесь! Я умираю!
— Умирайте же, проклятая, — гневно ответил Родольф. — Теперь мне нужна жизнь вашего сообщника. Вы отдали дочь палачу!..
И Родольф приказал немедленно отвезти его к Феррану.
Глава IV
НЕИСТОВСТВА ЛЮБВИ
В то время как Родольф направился к нотариусу, наступила ночь.
Флигель, где жил Жак Ферран, погрузился в глубокую темноту.
Завывает ветер…
Идет дождь…
В такую же ненастную ночь Сесили, прежде чем навсегда покинуть дом нотариуса, довела до полного безумия его грубую страсть.
В спальне при тусклом свете лампы Ферран лежит на кровати в брюках и черном жилете; один рукав его рубашки засучен и запятнан кровью; перевязка из красной материи, виднеющаяся на его мускулистой руке, доказывает, что Полидори только что пустил ему кровь.
Полидори стоит подле кровати, одной рукой опираясь на ее изголовье, и, кажется, с тревогой вглядывается в черты своего сообщника.
Невозможно представить себе что-либо отвратительнее и страшнее лица Феррана, погруженного почти в бессознательное состояние, которое обычно наступает вслед за сильными приступами болезни. Он дошел до последней степени маразма; тени алькова придают лиловатый оттенок его лицу, покрытому холодным потом; опущенные веки, наполненные кровью, так вздулись, что кажутся двумя красноватыми полукругами на его мертвенно-бледном лице.
— Еще один такой сильный приступ… и он мертв, — тихо произнес Полидори. — Аретей[52] сказал, что большинство тех, кто поражен этой странной и ужасной болезнью, погибают почти всегда на седьмой день… а вот уже прошло шесть дней… как адская креолка зажгла неугасимый огонь, пожирающий этого человека.
После молчаливого размышления Полидори отошел от кровати и стал медленно ходить по комнате.
— Только что, — проговорил он, останавливаясь, — во время приступа, который чуть было не вызвал смерть Жака, мне казалось, что я во власти сна, когда слышал, как он, задыхаясь, говорит в бреду о безумных галлюцинациях, возникших в его мозгу… Ужасная, ужасная болезнь! Она поочередно подвергает каждый орган каким-то явлениям, которые ставят в тупик науку… устрашают природу… Только что слух Жака обладал невероятной болезненной чуткостью, хотя я говорил с ним по возможности тихо, но мои слова так поражали его барабанные перепонки, что собственный череп казался ему колоколом, в котором огромный медный язык раскачивался при малейшем звуке и бил его по вискам с оглушительным грохотом и нестерпимой болью.
Полидори вновь остановился в раздумье у кровати Феррана.
На дворе бушевала буря; вскоре она разразилась дождем и сильным порывом ветра, со свистом врывавшимся во все окна ветхого дома…
Полидори, несмотря на свое изощренное коварство, был суеверен; предчувствия и необъяснимое беспокойство томили его; вой урагана, нарушавшего зловещую тишину ночи, внушал ему неопределенный страх, с которым он напрасно пытался бороться.
Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, он принялся рассматривать черты лица своего сообщника.
