Лиловые люпины - Нона Менделевна Слепакова

ожиданием в поддоне, а отказ от сороковин сочтут зазнайством и пренебрежением к старым друзьям семьи. Я согласилась, пообещав приехать к десяти вечера, как только кончится банкет по поводу премьеры моей пьесы в Театре, о чем не без детского реваншизма и сообщила.

— Вот и молодчик! Мончик же тебя на руках носил! Мы всё там же — где? — на Пряжке, все еще ком-му-нал-ка, другой Мончик не выслужил, всю жизнь как трактор. Хоть Марианне с Идой кооперативы построил! А насчет Театра, вообрази, и мы по той же линии! Моя младшая, Эллочка, ты ее малявкой только и помнишь, представь, недавно устроилась ад-ми-ни-стра-то-ром в Малый зал Филармонии! Кроха была — уже знала, чего хочет, про сейчас что и говорить! Там вокруг нее все ходуном ходят, кто на цыпочках, кто на карачках, и все сплошные — кто? — знаменитости!..

Я распрощалась и стала одеваться. Ответственное дело: достойно нарядиться к премьере, празднично — к банкету, деловито-элегантно — для дневного интервью на Радио, которое собиралась дать о той же своей нынешней премьере и вдобавок присочинить к разным этим стилям некоторую скромность ради сороковин. Всем планам, пожалуй, отвечали узкая черная юбка и лоснистая, поблескивающая новой синтетикой, японская кофточка в крупных сине-зеленых цветах, зато сдержанного английского покроя. Чтобы не заниматься своими вечно не устроенными лохмами, я насунула на голову седой паричок с удобной закоченелой укладкой и удовлетворенно оглядела себя в зеркале. С давней точки зрения 9–I внешность была шик-блеск, а я привыкла всю жизнь только этой меркой и мерить, пускай с сегодняшней колокольни вид будет и не ахти, — девам-то такое и во сне не могло присниться!.. Намазалась я минимально: чуть-чуть тронула тушью ресницы да капельку подвела губы. Мой невыспанный, томный, с затаенной горечью любовного крушения облик делал меня, мне казалось, более интересной, чем любая косметика, особенно в сочетании с заграничным прикидом, желтой замшевой сумкой через плечо и высокими каблуками, каких не носили и в привилегированном 9-Ш.

Так, ощущая себя горестно и привлекательно загадочной, я и вышла в солнечный июньский день, обставленный квасными бочками по углам и копошащийся приземленной жаркой метелью тополиного пуха. В самом деле, и на улице, и в автобусе меня сопровождали заинтригованные мужские и малодоброжелательные женские взгляды.

На Радио я с привычной уверенностью протопотала за микрофонный столик студии и разложила перед собой доступно для охвата глазом (чтобы при записи не шелестеть!) заготовленные Режиссершей вопросы типа «Как вам пришло в голову написать такую пьесу?», «Почему вы вдруг написали ее в стихах?» и «Думали ли вы в детстве, что станете писателем?» — вопросы, конечно неимоверно интересующие детскую аудиторию, каковой интервью и адресовалось.

В плотно обитой ватой и кожзаменителем от посторонних шумов студии было сперто, душно. За стеклом операторской будки среди непознаваемых устройств звукозаписи сновали легкие тоненькие операторши, сухим былиночным букетом окружая солидное бревно Режиссерши детских передач, всегда утешавшей меня нескладной крупнотой фигуры (бывают и пообломистей, чем я!). Две операторши, будто назло, надели сегодня точно такие же, как у меня, японские кофточки, только с малиновыми цветами. Девушки почтительно поглядывали на меня, не подозревая к счастью, как со мной обошлись нынче ночью. Режиссерша поиграла тяжелыми нагрудными сердоликами, призывно махнула рукой за стеклом, и я заговорила. Я давала интервью с теми самыми ясноглазыми, озороватыми и залихватскими отроческими интонациями, которых вовсе не бывает у подростков, которые я не терпела и которыми, однако, пользовалась, ибо так полагалось говорить для юных слушателей.

Опыт помог мне довольно быстро отбояриться, и, с профессиональным восхищением провожаемая студийцами, я вышла на Малую Садовую. У самого угла Невского на этой короткой, всегда хлопотливо бурлящей улочке происходил некий сгущенный шурум-бурум. У Елисеевского гастронома и у магазина «Подарки» пыхтели два грузовика, выдвигая вверх, ко вторым этажам, огороженные площадки с рабочими, тянувшими поперек улицы красный матерчатый лозунг «Нашему цирку пятьдесят лет». То была уже третья редакция лозунга за последний месяц. Первая гласила: «Пятьдесят лет советскому цирку», вторая — «50 Cоветский цирк 50». Обе поспешно сняли, но и нынешняя, третья, не представляла выхода из положения. Я остановилась, мысленно пробуя отредактировать лозунг так, чтобы сказать в нем и про наш цирк, и про его юбилей, но задача оказалась абсолютно неразрешимой.

Тут меня дернули за рукав. Я обернулась. Передо мной стояла немолодая, приземистая и рыхлая тетка в белом кримпленовом костюмчике, с крупными волнами блондинистой прически, уложенной тщательнее и стабильнее, чем мой парик.

— Женщина, вы Ника Плешкова?

— Я. А в чем дело?

— Значит, я вас правильно просчитала. А вы меня не узнаете? Пожарова Ирина, с вами в одном классе училась.

Этого не могло быть! Волосы — пускай, перекрасила. Но где ее смуглота, абхазская обугленность, ее пламенные темные глаза? Как они могли стать этими разжиженно голубенькими, под стать нежному фарфоровому окрасу личика с мелкими, хрупко выточенными чертами, разве что слегка оплывшими возрастным жирком? Это не пожаровские решительные и крупные костистости! И куда делась ее вытянутость, постоянная подхваченность ввысь, словно от неукротимо взмывающего изнутри МОЕГО? МОЙ, если и бунтовал в ней когда, теперь опустился вниз, да так и остался меж широко раздавшихся бедер, годный для повседневной готовки, разогрева, обогрева, но не для полыхания. Неужели и я стала такой же осевшей и теткообразной? Я молчала, тихонько надеясь, что все же не такова, неотступно помня о своей одежке-обувке, паричке и сравнительной, при всей неуклюжей полноте, подтянутости.

— Простите, трудно узнать, вы очень изменились.

— И правда, стоит, как без понятия, глаза пялит. — Тон был совсем из 9–I: может, и верно — Пожар? — Что попишешь, Плеша, годы, ты тоже не помолодела.

Как только она перешла на «ты» и вспомнила мое прозвище, я уверилась — Пожар, Пожарник, Поджарочка!

— Перейдем в Катькин садик, присядем, повспоминаем. Ля-ля-тополя, базар-вокзал… Время есть?

— Честно говоря, немного. — Я выдала полнометражную реваншистскую очередь: — Устала как собака, только что интервью дала на Радио, и сразу в Театр бежать, у меня сегодня премьера пьесы. Потом банкет труппе устраиваю, а после еще надо в гости на поминки поспеть.

— И в этом ты — на банкет? — ужаснулась она, указывая на мою кофточку. — Кто же на банкеты в синтетике ходит? Надела бы что-нибудь из марлевки или из хэбэ…

— Так ведь перемнется же, Ира, за целый-то день, если хэбэ!

— Ну, как была — без понятия. Мятое — не криминал. Если кто что скажет, всегда легко отбрить: я только натуральное ношу, мне погладить лишний раз не лень, это ваша кожа