Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1 - Елена Трегубова

— Вон там слева мы вошли во двор — сориентировалась? И вот так насквозь вышли — воон туда! Видишь? — еле справлялся Семен с дрожью уже и правой, указующей, руки.

И когда он развернул Елену к себе и его дрожащие прокуренные губы впились в ее, ей показалось, что сердце разорвется от счастья.

— Малыш… Малыш… — шептал Семен в темноте, и через два шага ласк (на третьем, оступившемся, шаге) они оказались на жестком ложе, где она проворочалась без сна всего пару дней назад. — Малыш, я хочу тебя всю… Хочу тебя всю, здесь и сейчас… Хочу тебя здесь и сейчас каждой клеточкой…

«Я никогда не в «здесь и сейчас». Как бы мне ему объяснить, чтоб не обидеть?», — зажмурив глаза, со странной, вдруг подступившей веселой насмешливостью, подумала Елена.

Удивительным было то, что как только песочные часы их тел опрокинулись в горизонтальное положение, у Елены, как выстрел, возникло сильнейшее инстинктивное желание немедленно их вернуть обратно в вертикаль. А через концентрически сужающиеся круги ласк и мольб Семена о «здесь и сейчас», вдруг явственно проступило в ней инстинктивное чувство, что она не может и не должна доверить этому человеку свою любовь, что предаст он эту любовь за первым же углом. От поцелуев, впрочем, оторваться не было сил — и, казалось, она, тайком от самой себя, спрятавшись в темноту, все еще целовала того мужчину, которого вообразила себе день назад, того с кем мечталась ей запредельная, небесная, трансцендентная близость — уже зная, что на самом-то деле этого воображенного человека не существует, и что уж по крайней мере Семен — точно не он. Через полчаса любовных боев с весьма относительными позиционными успехами обоих, она все-таки перевернула часы, уселась на кровати, и заявила, и что поедет домой, что уже поздно, что ей правда пора, что ждет мать.

По какому-то странному, трагикомическому, уже заведенному, и все никак не могшему остановиться механизму этой теплой ночи, когда Семен вышел на улицу и проголосовал, ловя попутку, рядом немедленно же затормозил, с грохотом и ревом, камаз — и предложил-таки их довезти до Сокола. Трясясь бок о бок с Семеном в чудовищно жарком коробе кабины, — Елена чувствовала себя так запредельно плохо, с таким необоримым солнцеворотом в солнечном сплетении, как будто кто-то (любимый Семен, скорее всего) умер только что на ее глазах — хотя вот же он — живехонек, бодр и травит байки с шофером, строя из себя бывалого автостопщика. Ни слова о любви, ни слова о каких-либо своих к ней чувствах Семен так и не сказал — и уж тем более никакого и намека не было на серьезность его к ней намерений, предложение руки и сердца. И когда дома Елена вспоминала свои мечты о венчании — у нее даже плакать не было сил от кошмарной, оскорбительной карикатурности произошедшего и несоответствия героя.

Ощущение чудовищного любовного похмелья и глубочайшего несчастья от случившегося, охомутавшее ее на следующий день, валило с ног, не давало жить, не давало дышать. От инстинктивной оторопи, отторжения и внутренней насмешливости, выведших ее ночью, как на автопилоте, из тупика его постели, не оставалось и следа. Горе, горе, ощущалось всей душой, всем телом. Все люди ранили — потому что они — не он. Но и его услышать, увидеть было бы немыслимо. Абсолютная интоксикация организма Семеном чувствовалась каждой клеточкой, здесь и сейчас.

И потому, когда Аня Ганина, в кратчайшем жарком пересменке между двумя государственными праздниками, позвонила и позвала вместе с ней посетить только что учрежденный (по большому блату, по распоряжению из Роно, в качестве перестроечного почина — как в «передовой» школе) новый предмет — компьютерную грамоту, Елена рассеянно согласилась — чтоб хоть чем-то отвлечься от тоски.

Компьютеров в школе не было — учителя о таким диве дивном и не слыхали, а идти им с Аней пришлось, по выданному в учительской адресу, на какой-то дальний то ли завод — то ли секретный «почтовый ящик» — разобраться не было ни возможности, ни, в общем, желания.

В ярко освещенном ополовиненном маленьком классе, в два окна, с дырчатыми, ноздреватыми пенопластовыми плитами на стенах и грузными, размером в телевизор, мониторами в два ряда, задами друг к дружке, на столах, составленных в одну длинную линейку в центре, грустная женщина с рябым лицом читала вводную лекцию — о каких-то бесиках Фортран и Командорах нортонах. Класс весь насквозь пропахшим был запахами необычайными: подгорелыми проводами, плавленным пластиком, горелой изолентой. Рядом на полу чудовищно трещал какой-то огромный, разогретой пылью пахнущий, серый ящик с ячеистыми дырами. Женщина, лицо которой как-то было слегка стилистически похоже на рытвинки в облицовке класса, грустно рассказывала про вирусы и антивирусы, витающие где-то за границей, в диких капиталистических странах. «Ну как вирус может завестись в этой железяке?» — недоумевала Елена. Женщина все никак не могла дойти до сути — как же этими железяками орудовать? Заскучав, Елена потихоньку включила представлявшуюся ей главной кнопочку в трещащем ящике, а потом в туполицем телевизоре. Забе́гали буковки, циферки. Елена, обрадовавшись, стала пробовать сразу все кнопочки клавиатуры, играя на них почти с фортепьянной быстротой и импровизацией. И особенно ей понравился эффект от кнопочки с надписью «OK» — она сразу же как-то все приводила в действие, на экране все менялось, происходила какая-то явно химическая реакция буковок и значков. В упоении, Елена уже долбила кнопочку «OK» безостановочно — наслаждаясь калейдоскопом. Аня, сидевшая справа, безропотно сложив сливочные ручки на парте перед черным выключенным монитором, изредка заглядывая на экран перед Еленой, лишь сдержанно кхэкала.

— А теперь я объясню вам, — грустно сказала рябая женщина, застрявшая где-то у окна, — как включать компьютер. Там справа есть кнопочка… Только предупреждаю вас сразу: ни в коем случае не нажимайте на клавиатуре кнопочку «OK»!

Анюта, кхэкнув уже в голос, перегнулась и, заглянув на экран Елены, увидела жалобные сигналы сбрендившего от ее экспериментаторских команд компьютера: весь монитор ЭВМ, сверху и донизу, в строчки, уписан был одним единственным словом: «ОКибка — ОКибка — OKибка — ОКибка — ОКибка — OKибка».

Когда перед выходными Семен (ей сначала показалось, что это глюк в трубке, что этого не может быть) позвонил, и, как ни в чем не бывало, пригласил ее смотреть очередной фильм к Варе и Диме, Елена, сама же удивляясь себе, поволоклась к нему — уже предчувствуя, что лучше не будет — а не имея почему-то возможности не досмотреть этот фильм под названием «Семен» до конца.

Траектория встречи была до смешного такой же, как в прошлый раз — и закончилась в том же жестком горизонтальном тупике — которым теперь только служила не кровать матери Семена, а узкая, и еще более неудобная, кровать Семена, в антураже его малопривлекательной блеклой комнаты.

Услышав «нет» (в обидный для него, видимо, момент) Семен неожиданно заговорил с ней резко и грубо, вышел в кухню, вернулся с зажженной сигаретой, нервно куря сел на стул, и пренебрежительно спросил:

— У тебя, что, такого ни с кем еще не было? — таким тоном, из которого следовало, что у Семена-то «такое» бывает чуть не каждый день.

Елена расплакалась.

Семен, через губу, грубо и пренебрежительно сцедил:

— Только давай без слёзков, — и, отойдя к окну и резко развернувшись к ней, сказал: — Значит, такие отношения не для нас. Будем гулять по улицам.

Абсолютно не понимая, почему он разговаривает с ней, как будто она провинилась, и почему он попрекает ее нежеланием быть с ним близкой до свадьбы — и — что самое страшное — слыша в его словах подтверждение интуитивным своим прежним ощущениям: что не просто не любит он ее — и не хочет быть всерьез вместе — а что вообще Семен как-то в такие выси не взлетает, — Елена, еле живая, ехала домой, с каждым мигом чувствуя, что чем больше ступает по этим топям размышлений о том, «что он подумал», и «что он имел в виду», и «что он чувствует» — тем сильнее испытывает боль, и тем безвылазнее в эти иррациональные топи погружается.

Заявление его о «прогулках по улицам» — вроде бы говорило о том, что отношения он с ней прерывать не хочет. «Может быть, он меня как-то неправильно понял?» — мучилась Елена, — и, несмотря на всю внутреннюю оторопь от его чудовищных интонаций, все ждала, что вот-вот Семен перезвонит, произнесет какие-то важные слова о своих чувствах, и наваждение развеется. «Чем, ну чем я перед ним провинилась?! Зачем он так себя со мной вел?!» — и зашкаливающая, никогда до этого не испытанная степень боли — вопреки всем неприятным, но элементарным, сермяжным ответам, которые подсказывал про Семена разум, — заставляла Елену думать, что она-то действительно к Семену испытывает любовь.

В воскресенье, отправляясь на день рождения к Эмме Эрдман (не пойти было невозможно — потому что кого же тогда еще считать родной, почти как сестра, как не ту, с которой родилась в один месяц и сожрала не один килограмм сладких гигантских сосулек из сока надломанных ветвей американских кленов после оттепели — и сразу же резких заморозков — в детстве), Елена настолько боялась пропустить звонок Семена, что велела ничего не подозревавшей о ее внутренних трагедиях Анастасии Савельевне давать Эммин номер телефона, если кто-то ей позвонит.