Елизавета I - Кэролли Эриксон

чем-нибудь для нее неприятном, как она немедленно прерывала собеседника потоком слов, нередко полностью искажая смысл того, что ей говорилось. Точно так же Елизавета представляла в превратном свете характер этих бесед своим советникам, так что де Мессу советовали записывать их и затем передавать запись в Совет. А хуже всего то, что, как он выяснил, Елизавета особенно дает волю своему буйному темпераменту, когда речь заходит о Франции и короле Генрихе IV, в частности. По прошествии некоторого времени посланника провели темным проходом в личные покои, это святилище ее величества, где она и встретила его, сидя на низком кресле.

Вид у нее был впечатляющий. На сей раз Елизавета была одета не в свой обычный костюм, но в тончайшее, отделанное серебром шелковое платье с низким, едва прикрывающим грудь вырезом. Взбитый рыжий парик был унизан золотыми и серебряными нитями и казался выше обычного из-за венчающей его серебряной гирлянды. Два длинных крупных локона свисали почти до плеч, доходя до высокого, с драгоценностями ворота.

Елизавета встала и подошла обняться с посланником. Де Мессу бросилось в глаза, что, хоть тело у нее было по-прежнему молодым, а походка легкой, лицо исхудало и выглядело очень старым, черты его заострились. Едва королева заговорила, начав с извинений за то, что заставила себя ждать, выяснилось, что понимать ее нелегко: не хватало, особенно с правой стороны, многих зубов (а те, что сохранились, были, по словам де Месса, желтыми и кривыми, что отнюдь не украшало ее величество).

Словом, приходилось напрягаться, чтобы уловить смысл того, что ею говорилось. Я больна, продолжала Елизавета, приветливо поглядывая на посланника, давно уже себя так скверно не чувствовала. Затем, бросив беглый взгляд на его одеяние, извинилась за собственную вольность в одежде. «Интересно, что будут говорить эти господа, застав меня в таком виде? — Елизавета бросила неодобрительный взгляд на советников, сгрудившихся в дальнем углу комнаты. — Не стоило так показываться им».

Де Месс был искушенным дипломатом, и все же его смутило это странное сочетание кокетства и кричащего вызова, тем более что королева, то ли подчеркивая свои слова, то ли мучаясь от духоты, постоянно теребила свой воротник, так что «порой платье открывалось чуть ли не до живота». Шея у Елизаветы была вся в морщинах, однако, отметил посланник, кожа под ней, до самого пупка, на удивление белая и гладкая; демонстрация, при всей своей гротескности, явно произвела на посетителя желаемое впечатление.

Посланник перешел к предмету своего визита, то есть к вопросу о замирении, и с облегчением отметил, что королева при упоминании Франции не прерывает его и не впадает в ярость. И тем не менее говорить было трудно, ибо Елизавета ни мгновения не пребывала в покое. Сначала она сидела, пощипывая кайму на платье, затем вскочила и принялась расхаживать по комнате, прекрасно зная, что эта ее привычка часто раздражает посетителей; при этом в ней постоянно чувствовалось какое-то нервное возбуждение, она все время нетерпеливо расстегивала и застегивала воротник платья. В комнате слишком натоплено, жаловалась она, от пламени в камине режет глаза. Она велела позвать слуг и затушить его, так что де Мессу на время, пока на шипящие чурбаки изливались потоки воды, пришлось замолчать.

Столь энергическая манера поведения немало удивляла его. Де Месс приготовился к встрече со старой женщиной, пусть даже с причудами, но слабой и малоподвижной. А столкнулся с непоседой и егозой, скорее в расцвете, чем на излете лет. Елизавета распространяла вокруг себя какую-то удивительную атмосферу — жуткую и жизнестойкую одновременно; она походила на скелет, но скелет живой и на редкость подвижный, что никак не сочеталось со впалыми щеками и беззубым ртом. Климакс явно остался позади, Елизавета достигла возраста, до которого редко доживали ее современницы, а уж в такой, как она, форме тем более редко находились. В этот «роковой» год Елизавета, правда, и сама порой казалась на пороге смерти; продолжительная бессонница и багровые опухоли на груди королевы понуждали советников готовиться к переменам на троне. Двор лихорадочно вооружался и предпринимал шаги к сохранности сокровищ Вестминстера. Но Елизавета оправилась на удивление быстро, и никаких признаков приближающегося кризиса больше не было. Даже хромота, досаждавшая ей с молодости, похоже, больше не проявлялась, и слух и зрение тоже не подводили ее. Разве что в самые последние месяцы у нее сильно болел ноготь на большом пальце правой руки, впрочем, это была старая болячка, она уже давно мешала ей писать. Но Елизавета тщательно ее скрывала, и слышать не желая о том, что это может быть признак подагры; казалось, сама эта стойкость действовала целительно.

В сложившихся обстоятельствах де Месс поспешил откланяться. Провожая его до двери, Елизавета вновь кокетливо вернулась к своему виду — мол, все господа, что прибыли с ним, должны бы увидеть ее именно сейчас. Она даже настояла на том, чтобы он ненадолго пригласил их. Потрепав каждого по плечу, Елизавета позволила всем удалиться.

Пока беседа еще продолжалась, посланник рассматривал присутствующих: Сесил, очень старый и совершенно поседевший, лорд-адмирал Хауард, находившийся сейчас в центре всех событий и осыпанный королевскими почестями после победы над «Армадой», сын Сесила Роберт, сделавшийся год назад главным советником Елизаветы, с которым она, по слухам, проводила долгие часы, обсуждая самые конфиденциальные дела.

Сесил-младший, которому в 1597 году исполнилось тридцать пять, был в своем роде фигурой такой же незаурядной, как и сама Елизавета. Она называла его Коротышкой — прозвище, как ей было известно, сильно его задевавшее, — хотя он на самом деле был не только мал ростом, но и горбат, и вообще, по словам де Месса, на вид весьма непригляден. В столетие, когда люди были убеждены, что кривая спина означает и кривую душу, Роберт Сесил сразу же оказался в чрезвычайно невыгодном положении, а то, что он ужасно переживал свое уродство, это положение только ухудшало. Это был хорошо воспитанный, умный человек, свой в веселом театральном мире, любитель азартных игр и завсегдатай светских салонов. Развитой не по годам, политик умелый и деятельный, он уже с восемнадцати лет заседал в парламенте и сделал в царствование Елизаветы стремительную карьеру. Роберт Сесил был достойным преемником отца и Уолсингэма, а если оглянуться еще дальше назад, то Кромвеля и Булей, этих тюдоровских тружеников, что исполняли обязанности государственного секретаря. Всем им, не говоря уже об уме и проницательности, было свойственно величайшее трудолюбие — Сесил унаследовал и это качество. Один современник, часто видевший его при дворе, вспоминает, как этот скособоченный человечек семенил в сторону королевских покоев, передвигаясь, точно слепой, и сжимая в