В тени алтарей - Винцас Миколайтис-Путинас

Когда он возвращался после таких вечеров, ему хотелось погрустить о прежней Люце, брызжущей красотой здоровой юности, пахнущей ветром полей, радовавшейся палевым бессмертникам с Заревой горы. Ему хотелось погрустить и о себе, каким он был тогда, когда скромно отводил глаза от ее чуть обозначавшейся под платьем груди и переживал целую гамму чувств при мысли о поцелуе.

Да, иногда ему хотелось погрустить, но грусти не было. В конце концов Васарис должен был сознаться, что теперешняя Люция нравится ему больше какой-нибудь целомудренной провинциалочки и что госпожу Глауджювене с модной стрижкой и тонкой талией он не променял бы на здоровую, полную, с блестящими толстыми косами госпожу Бразгене.

Значит, изменилась не одна Люция — быть может, еще больше изменился он сам, Васарис. И, странное дело, эта перемена происходила с ним еще быстрее здесь, в Литве, несмотря на то, что он снова выполнял некоторые обязанности священника и был связан серьезной работой. В ту пору Людас Васарис, сам того не понимая, приближался к моральному упадку, когда парализуется энергия, слабеют силы, мельчают стремления, тускнеют идеалы.

Проведя всего полгода в Литве, Васарис был на пути к тому духовному состоянию, которое Стрипайтис метко охарактеризовал одним словом «привычка». С течением времени, через год-другой, он, может быть, и впрямь привык бы служить обедню и принимать pro forma[199] исповеди, возможно, носил бы «колоратку», а позже и сутану. В то же время он привык бы пользоваться благосклонностью госпожи Глауджювене или какой-либо другой дамы, и все бы шло как по маслу. Барынек, благоволивших к ксендзам, он знал много. Знал и несколько конкретных примеров, которые своей «благопристойностью» побуждали его брести по проторенной дорожке.

Людас Васарис предчувствовал и опасался этого состояния, однако едва ли избежал бы его, если бы не встреча с Ауксе Гражулите.

В то самое время, когда он продолжал бывать у Люции и его отравляла окружающая ее атмосфера чувственности, в сокровенном уголке его сердца крепла любовь к Ауксе. Правда, первые недели после рождества он встречался с ней реже, чем с Люцией, но зато каждое свидание с Ауксе точно раскрывало ему новые свойства ее души, еще больше связывало с ней общностью мыслей и чувств.

Позже Васарис сам изумлялся, как он мог, искренне полюбив Ауксе, в то же время бывать у Люции и добиваться ее благосклонности. Видимо, двойная жизнь, которую он вел, способствовала развитию таких плохо совместимых чувств.

Достаточно того, что Людас Васарис понимал фальшь этих отношений и не рассказывал ни Люции об Ауксе, ни Ауксе о Люции, хотя обе они знали, что каждой принадлежит частица его сердца.

Ауксе, со свойственной ей простотой, вскоре перешла с Васарисом на ты, и если он долго не приходил, сама навещала его. В первый раз она пришла одна и стала полушутя оправдываться:

— Ты не думай, что я привыкла бывать у мужчин. Это только для тебя сделала исключение.

— Почему же только для меня? — спросил он, довольный этим.

— Потому, что ты не похож на других, и я тебя уже не стесняюсь. Ведь мы друзья, правда? А к другу можно заходить запросто.

— Ну, конечно, Ауксе. Мне кажется, мы хорошо знаем, а еще лучше угадываем друг друга и можем вести себя как добрые друзья.

Оба говорили о дружбе, а думали о любви, хотя еще избегали этого слова.

Каждое свидание с Ауксе удивительно освежало его. Она всегда была или старалась быть в хорошем настроении, на все смотрела оптимистически, думала и чувствовала непосредственно, здраво, естественно. Ей не нравилось, что Васарис вечно чем-то недоволен, озабочен или вял.

— Знаешь, — говорила она, — если бы ты с такой миной показался, например, в Америке, то обратил бы на себя всеобщее внимание. Мальчишки забросали бы тебя палками, а полисмен решил бы, что ты пьян. Что с тобой?

От этой картины Васарису уже становилось веселее, но он пытался протестовать.

— Конечно, в твоей Америке все, как идиоты, вечно улыбаются, словно в жизни не над чем призадуматься.

— Конечно, призадуматься есть над чем, — соглашалась Ауксе, — но то, что плохо, надо просто исправлять. Всякое стремление победить зло рождается только из оптимизма. Страдания и терзания ни к чему не приводят.

Они спорили, но Васарис возражал только из упрямства, потому что в глубине души был с нею согласен. Ему просто нужно было, чтобы эти мысли высказал кто-нибудь другой, в особенности Ауксе. Тогда они как бы приобретали объективную ценность, становились более четкими, неопровержимо убедительными.

Часто Ауксе нападала на него не только за его мрачное настроение, но и за тот пессимизм и рафинированный декадентский символизм, которыми была пронизана вся его позднейшая лирика.

— Знаешь, — говорила она, прочитав какое-нибудь его стихотворение, — это очень красиво, сильно, производит впечатление, мастерски сделано — что хочешь, но только неестественно. Ну кто в наше время станет ломать голову над подобными метафорами, разгадывать туманный смысл, погружаться в такие нелепые настроения? Признайся, что ты не видал такой природы, никому не говорил таких слов и не испытывал ни подобных чувств, ни переживаний.

— Но ведь это поэтические приемы, — отвечал Васарис.

— Приемы? Чему они служат?

— Как чему? Искусству, поэзии, выработке мировоззрения, наконец.

Со скептической гримасой она слушала его доводы или прерывала:

— Чепуха! Мне кажется, приемы так приемами и остаются. Приемы, приемы… По-моему, поэтическим приемом должно быть простое слово с его обычным смыслом. А поэт должен видеть людей, природу и вещи такими, какие они есть, какими мы все их видим.

В этих спорах ничего нового для Васариса не было. Подобные возражения, даже еще лучше обоснованные, он уже не раз слышал и читал. Но, странная вещь! — в других случаях они не убеждали, а слова Ауксе незаметно воздействовали на него. По правде говоря, воздействовали не слова, но сама она, ее близость. К тому же тут колдовала любовь.

Благодаря этой возраставшей близости перед Васарисом все чаще брезжила надежда на какую-то новую жизнь, она заставляла его не покоряться, не поддаваться силе привычки, искать выхода. Положение его было во многих отношениях двусмысленным, сложным, запутанным и гнетущим. Оттого и в творчестве своем Васарис мог высказываться лишь посредством туманных символов, — расплывчатых образов. Полюбив Ауксе, он стал внутренне крепче, собраннее, порой он надеялся, что положение его определится и он сможет жить нормальной жизнью, не боясь показывать себя таким, каков есть, не стараясь отыскивать во всем тайный смысл.

Когда одержало верх это настроение, пришел конец и его символическим стихам. Постепенно он приучился воспринимать природу независимо от собственных чувств и переживаний, и только тогда постиг всю изумительную красоту и многообразие природы, которая существовала вне его и которой бессмысленно навязывать свои радости и печали.

Привыкнув объективно видеть и наблюдать природу, Васарис и для своих новых стихов тоже стал искать объективных и простых слов. Порой он находил их в народных песнях, но чаще всего они сами рождались в его душе, когда он вызывал в своем воображении какую-нибудь глубоко запавшую в душу картину.

Однажды он прочел Ауксе одно из таких простых стихотворений. Радости ее не было границ.

— Вот это стихи, — повторяла она. — Даже ребенок поймет, как это хорошо. Такие простые, естественные, и в то же время столько в них содержания.

Таким образом, Ауксе все больше вникала в его работу…

По натуре он был замкнутым и даже с ней неохотно делился своими мыслями и планами. Но ему было приятно, что его пытаются разгадать, понять, узнать. Он уже не чувствовал себя одиноким отшельником. Поддаваясь своему чувству, Васарис решил окончательно завоевать Ауксе. Как это произойдет и в какие формы выльются их отношения, он сам еще не знал. Все же его жизнь пошла явно по новому пути.

Путь-то изменился, но он сам не сразу утвердился на нем и не сразу понял, что эта простая, цельная жизнь потребует не только строгой последовательности всех поступков, но и отказа от некоторых удовольствий и даже заставит пожертвовать ожившими воспоминаниями юности. Здесь его подстерегали многие опасности, — чуть было не расстроилась еще не окрепшая дружба с Ауксе.

Перед самой троицей, когда Васарис пришел к Глауджюсам, Люция поделилась с ним одним своим планом.

— В троицын день, если будет хорошая погода, мы устроим скромный пикник на Немане. У меня есть знакомый в управлении речных путей. Он даст моторную лодку человек на десять. Вас я приглашаю заранее, чтобы вы не давали обещания другим. Мне хочется, чтобы вы обязательно поехали. Вот увидите, будет очень весело.