Самая страшная книга 2015 (сборник) - Галина Евдокимова

Я много раз бывал в этом отеле.

Капрал, позвольте вас представить.

Его мамаша никуда не делась.

По затылку пробежали холодные мурашки. Стас почувствовал зарождающийся в груди страх – то самое состояние, когда ноги делаются ватными, руки безвольно повисают вдоль тела, а сердце начинает колотиться в груди, будто перепугавшийся снегирь. Воспоминания закружились в голове, выплывая из потока мутных и лохматых мыслей.

Почему ты решил, что это письмо от девушки, которая пропала много лет назад?

Разве она не говорила тебе? Не рассказывала о своей бабушке?

А почему ты уехал? Сопливый маменькин сынок!

– Господи! – Стас вздрогнул, перевел взгляд на телевизор. Голос Володарского сделался тише, перешел в невнятное бормотание. Серая рябь на экране завораживала.

Тогда Стас бросился вдоль рядов, опрокидывая стулья, к двери во вторую комнату. Сердце заколотилось еще сильнее. Ему показалось, что в спину кто-то смотрит. Стас обернулся. Он знал, кого там увидит.

Наташку.

Но в зале было темно и пусто. Из темноты сказали:

– Не мешай смотреть, козлина!

Наташка проводила здесь все вечера. Ей попросту некуда было идти.

Стас толкнул плечом дверь и ввалился внутрь игрового зала.

Конечно, он вспомнил. Как вообще можно забыть такое?

Идиотское правило жизни – с каждым годом воспоминания тускнеют, стираются, будто буквы на бумаге, исчезают. Проходит десяток лет, и уже не вспомнить, как выглядели лица твоих одноклассников. Еще десять лет – и из памяти вычеркнуты имена, фамилии, адреса. К старости воспоминания становятся похожи на невзрачных рыбешек на мелководье: выуживаешь их с радостью младенца и не понимаешь, что всем на них наплевать.

У Наташки не было матери. Она умерла при родах. Отец привез из какого-то южного города свою мать – тучную пожилую женщину с огромным задом и сросшимися бровями. С Наташкиных слов выходило, что была она дурой, которая закатывала истерики по любому поводу. Бабушка визгливо кричала на Наташкиного отца:

– Я тебя вырастила! Я ради тебя сквозь огонь и воду! А ты, ты, сучонок этакий!..

А на саму Наташку вопила:

– Мелкая стерва! Знала бы ты, сколько нервов я на тебя угробила!

Бабушка жила с мнением, что если бы не она, то ни папа, ни Наташка не выжили бы в этом суровом мире.

Она постоянно варила бульоны на мясе, от которых в кухне стоял приторный запашок, а стекла на окнах запотевали. На столе неизменно стоял чайных гриб в трехлитровой банке, и Наташка не садилась обедать, пока не выпивала стакан. Бабушка была уверена, что от телевизора, магнитофона, жвачек, джинсов и уж тем более от шоколада одни проблемы. Вредные излучения, слишком много сахара, ну и так далее. Поэтому в Наташкиной семье налегали на сырую тертую морковь, редис в масле, настойки из сока свеклы. Одежду Наташка носила ту, которую покупала ей бабушка (за очень редким исключением). Радио считалось устройством разрешенным, оно работало сутки напролет. В шесть утра Наташка просыпалась в своей комнате под звуки гимна. В такт торжественной мелодии скрипели пружины на диване – пробуждалась бабушка, которой предстояло поставить на плиту мясной бульон, натереть морковку, погладить Наташкину школьную форму (не беда, что форму отменили несколько лет назад), сварить папе несколько яиц и процедить два стакана грибного чая.

– Она вообще чокнутая, – рассказывала как-то Наташка, когда сидели вдвоем перед телевизором в игровом зале и пили на двоих «Юпи». – У нее что-то там в голове провернулось за последние десять лет. Считает себя чуть ли не спасителем. Будто бы папа вообще ничего не умеет, а она приехала и вытащила нас из пропасти.

– А это не так? – спрашивал Стас. – Она же у тебя вроде мамы?

Наташка неопределенно пожимала плечами:

– Я не знаю, как ведут себя мамы. А бабушка сбрендила. У нее все по расписанию. Меню на неделю, как в столовой, представляешь? Макароны с сахаром на завтрак в понедельник, омлет с молоком на ужин в четверг, всякая другая фигня. Во вторник я должна надевать красные носки, а в среду – белые. У папы галстуки тоже по дням недели висят в шкафу. Если он наденет другой, то бабушка закатывает истерику. Опять про то, как она жизнь на нас положила, ради нас живет и все такое. А костюмы у папы висят в целлофановых пакетах, чтобы дольше служили.

– Вы не пробовали отправить ее обратно, откуда привезли?

– Папа целыми днями работает. Бывает, по вечерам тоже уходит, и до утра его нет. Я думаю, он трахается с кем-то. Нашел себе симпатичную и сисястую.

Хорошо, что в темноте не было видно, как Стас покраснел.

– Ему-то вообще хорошо, – продолжала Наташка. – Готовить не надо, стирать и убирать тоже. Послушает иногда бабушкины истерики и снова уходит. А на меня наплевать. Я уже скоро вырасту и сама решу, что делать.

– Поэтому ты здесь все время проводишь?

Наташа снова дергала плечом:

– Не все время, понятно?

Стас не спорил. Последние три месяца они каждый вечер смотрели фильмы и играли на приставке. Он сдавал бутылки, чтобы наскрести денег на очередной сеанс, а еще научился виртуозно клянчить у родителей на книжки, благо они так и не заметили, что книг у Стаса в комнате не прибавлялось.

Наташка могла просмотреть четыре фильма подряд. Стас любовался ее профилем, освещенным бледным светом экрана. Чуть вздернутый носик, большие ресницы, тонкие губки. А после фильмов они переходили в игровой зал и играли до тех пор, пока дядя Егор не свистел в свисток три рада и не орал из коридора:

– Закрываемся, слышите? Живо на свежий воздух, тунеядцы!

В приставках «Денди» была одна замечательная вещь: если не успел доиграть, назавтра приходилось начинать сначала. Стас обожал начинать сначала. Ему казалось, что, пока игра не пройдена, время не движется. Замирает. И можно каждый день проживать как предыдущий.

Стас каждую ночь провожал Наташку до дома. Они стояли у подъезда, спрятавшись от света фонарей, и долго, страстно целовались. Его руки скользили по ее волосам и шее, не решаясь опуститься ниже. Наташка водила языком по его губам.

За неделю до отъезда Стас сказал:

– Мы навсегда останемся вместе!

А она ответила:

– Это странное слово – «навсегда».

В одном из старых писем Наташка писала о бабушке.

Писала, что та совсем сбрендила. Заставила выбросить старую обувь и купила всем одинаковые ботинки и туфли. Темно-серого цвета. Это был цвет спокойствия, говорила бабушка, а в нашей семье необходимо быть предельно спокойным. Когда Наташка заявила, что не выбросит свои голубые туфли на молнии, бабушка взяла ножницы и изрезала туфли в лохмотья. Одной рукой бабушка не давала Наташке приблизиться, а второй щелкала ножницами (щелк-щелк!), распарывая ткань, ломая молнию. Седые волосы сползли ей на лоб и на глаза, на висках пульсировали вены.