Пир в одиночку - Руслан Киреев

По своему обыкновению лишь пригубила и, поставив бокал, устремилась было в кухню, но дочь перехватила на ходу, вернула, усадила за стол – все сделаю, мама! Литератор К-ов, профессиональный подглядыватель, был немало удивлен. Знал со слов жены, которая хоть не часто, но перезванивалась с подругой, что Рита живет с дочерью трудно, ругаются, и началось это не сегодня и не вчера. Чуть ли не с пеленок обрабатывала внучку покойная свекровь – в одной комнате жили и шептались, шептались, а после дитя резало мамочке: «Папа из-за тебя пьет. Женился на старухе…» С Ритой, когда рассказывала, плохо сделалось, валерьянкой отпаивала жена К-ова. Но то был случай исключительный: обычно держала себя в руках – всегда приветлива, всегда хорошо одета, всегда бодра, и головка высоко поднята, а глаза светятся. Вот разве что подозрительно красны… Но, может, это не от слез, может, от вредной, с химикатами, работы или бессонных ночей: свекруху за полтора года до смерти разбил инсульт, и невестка ухаживала за ней, как за родной матерью. Ни муж не помогал, ни дочь (любимая внучка), которой было теперь недосуг шептаться со старухой – мальчики завелись, и уже в восемнадцать, в неполных восемнадцать, Рита хлопотала еще, чтобы расписали, выскочила замуж. А в девятнадцать разошлась. К маме вернулась – с ребеночком, в бабушкину комнату, а Рита, тоже теперь как-никак бабушка, снова оказалась в проходной.

Теснота была страшной. Собственно, она всегда была – и в загсе, когда расписывались (свидетель К-ов едва протиснулся со своей мимозой), и в той их перегороженной ширмой коммуналке, и сейчас, на серебряной свадьбе, из-за которой, заметил опять-таки дотошный соглядатай, пришлось сложить журнальный столик и убрать детские вещи.

Ребенка не было – юная мама сплавила его до утра родителям мужа (бывшего мужа), а сама, на изумление беллетриста, лезла из кожи вон, чтобы угодить родителям собственным. «А ты, – упрекнул К-ов, – говоришь, у тебя дочь плохая».

Одни были на кухне, тоже маленькой и тесной, – К-ов вышел тихонько, чтобы помочь разрезать арбуз, черед которого, весело шепнула хозяйка, кажется, настал. «Не плохая, – согласилась бодро. – Нормальная…» Но как-то чересчур бодро – да, чересчур, и как-то слишком уж увлекаясь арбузом, едва поместившимся в раковину, где, ворочая, мыла его под короткой несильной струйкой.

Закрыв кран, проворно освободила место на столе, расстелила полотенце, и добровольный помощник без особого усилия – арбуз был легче, нежели казался на вид, – перенес полосатого гиганта. И тут Рита сказала, что скоро переезжают. Очень просто сказала, буднично, он не сразу понял даже, о чем речь, переспросил, и она тем же спокойным тоном объяснила, что разменяли свою квартиру на две. «На две?» – не поверил К-ов такому везению. «На две». И протянула нож. Твердо и ясно смотрела, и он, начиная прозревать, уточнил тихо, на две квартиры или… «На квартиру и комнату», – ответила она.

Обеими руками взял даритель арбуза нож. «И кто же, – произнес, – поедет в коммуналку?»

Она даже засмеялась такой наивности. «Ну кто же! – И доверчиво глянула на свидетеля. – Я ведь, ты знаешь, пенсионерка уже». «Как пенсионерка?» – не понял он. «Так… Вредное производство… Работаю, конечно, но – все равно пенсионерка. А пенсионеру зачем хоромы?» Риту забавляла его наивность. «Значит, опять коммуналка, – проговорил он. – Но ведь вы не выберетесь оттуда!» – «Не выберемся, – браво подтвердила она. – Режь давай! Надеюсь, красный? В декабре-то месяце!»

К-ов переложил нож из одной руки в другую. Теперь он понимал, почему нынче так предупредительна дочь, почему так хлопочет и старается. «И когда же, – спросил, – произойдет это?»

Оказывается, уже произошло. Документы оформлены, можно переезжать – начали укладываться потихоньку. Так вот почему нет светильника в прихожей! Вот почему убран журнальный столик! Все готово, но тянули, ждали юбилейного дня – в коммуналке разве соберешь столько народу!

Нож вошел в плотную кожуру, но вошел как-то подозрительно тихо, без того спелого треска, что сулит алую сочную мякоть. У К-ова екнуло сердце. Невольно придержал нож, потом, не подымая глаз, осторожно дальше повел, и арбуз распался.

Внутри пусто было. Не совсем, конечно, пусто, кое-что уцелело, но ссохлось, скукожилось, белесые волокна длинно и плотно налипли к стенкам. «Ну вот, – произнес даритель. – От всей, как говорится, души».

Несчастная Рита глядела на него, прижав к груди руки. Не арбуза было ей жаль, что ей арбуз, его жалела, такого растерянного, такого неумелого, такого старого, – о господи, неужели это он, молодой, с шевелюрой, протягивал ей недавно желтые пушистые цветы, символ весны и счастья! «Пошли, – шепнула, – танцевать!» – И, отобрав нож, уволокла в комнату, где гремела музыка и две парочки топтались между сдвинутых стульев.

Дочь-паинька убирала со стола посуду, кто-то «Горько!» кричал, хотя кому кричал – непонятно: невеста со свидетелем танцевала, а жених пьяно размахивал длинными руками.

Когда музыка смолкла, К-ов незаметно выскользнул на балкон. Все тут было заставлено коробками, уже полными, уже перевязанными шпагатом – оставалось в машину погрузить. Встав бочком, глядел сквозь стекло на залитую светом комнату, и вдруг почудилось балконному человеку, что без него комната стала как бы другой, веселой и просторной. Наконец-то просторной! Наконец-то… Всюду были цветы – он не заметил почему-то, что столько цветов (или привык? Полуголодная Москва утопала в цветах), на стареньком, еще из коммуналки, шкафу трепетал взявшийся невесть откуда то ли флажок, то ли вымпел, ярко-синий, с белой полоской, счастливые люди смеялись беззвучно и плавно двигались. Точно в будущее заглянул нечаянно сочинитель книг, в прекрасное будущее, которого все вокруг ждали, стиснув в терпении зубы, и наступлению которого он, зоркоглазый свидетель, таинственно мешал своим докучным, своим никчемным, своим затянувшимся присутствием.

Коленька Свинцов на берегу Эгейского моря

Если ехать от курортного городишка Кушадасы в сторону величественного и мертвого, еще не до конца раскопанного Эфеса, то слева от шоссе, на обочине которого безнадзорно желтеют бутыли и банки с медом (безнадзорно, потому что продавцов не видать, однако стоит машине остановиться, как они тут как тут), – слева от шоссе высится за чинарами сложенная из гигантских, цилиндрической формы камней буровато-серая колонна. Это памятник Герострату. Так, во всяком случае, окрестил его Коленька Свинцов. Тому самому Герострату, что, желая якобы увековечить свое имя, спалил храм Артемиды, одно из семи чудес света.