История русской литературы XIX века. В трех частях. Часть 1 1800-1830-е годы - Ю. Лебедев.

И в «думах» торжествует свойственная верующему человеку из народа сдержанная глубина мысли, основанная на сознании данных человеку границ разума, за которыми следует царство веры, подсекающее крылья «дерзкому сомненью»: «Нет Богу вопроса, / Нет меры Ему!…» («Великое слово. Дума»).

Именно вера давала исход всем тревогам ума и бунтующим чувствам Кольцова, помогая ему мужественно принять удары судьбы и достойно встретить преждевременную смерть:

Не грози ж ты мне бедою,Не зови, судьба, на бой:Готов биться я с гобою,Но не сладишь ты со мной!У меня в душе есть сила,У меня есть в сердце кровь,Под крестом – моя могила,На кресте – моя любовь!

(«Последняя борьба»)

Кольцов в истории русской культуры.

Современники видели в поэзии Кольцова что-то пророческое. В. Майков писал: «Он был более поэтом возможного и будущего, чем поэтом действительного и настоящего». А Некрасов назвал песни Кольцова «вещими». Действительно, хотя Кольцов прямо не выступал против крепостного права, всем пафосом своего творчества он его игнорировал. «Но ведь в известной мере так „игнорировал“ его и народ, проданный, но не продавшийся, „клейменый, да не раб“…» (Н. Н. Скатов).

Русская демократическая критика – Н. А. Добролюбов, Н. Г. Чернышевский, М. Е. Салтыков-Щедрин – вслед за Белинским ценила в таланте Кольцова наиболее полное выражение таящихся в народе творческих сил, как залога будущего свободного развития.

Белинский считал, что «русские звуки поэзии Кольцова должны породить много новых мотивов национальной русской музыки». Так оно и случилось: «русскими песнями» и романсами Кольцова вдохновлялись А. С. Даргомыжский и Н. А. Римский-Корсаков, М. П. Мусоргский и М. А. Балакирев.

Поэзия Кольцова оказала большое влияние на русскую литературу. Под обаянием его «свежей», «ненадломленной» песни находился в 50-е годы А. А. Фет; демократические, народно-крестьянские мотивы Кольцова развивали в своем творчестве Некрасов и поэты его школы; Г. И. Успенский вдохновлялся аналитическим осмыслением поэзии Кольцова, работая над классическими очерками «Крестьянин и крестьянский труд» и «Власть земли»; в советское время песенные традиции Кольцова подхвачены М. В. Исаковским, А. Т. Твардовским и другими поэтами.

Источники и пособия

Кольцов А. В. Полн. собр. соч. / Вступит, ст. и примеч. Л. А. Плоткина / Подгот. текста М. И. Маловой и Л. А. Плоткина. – Л., 1958. – («Библиотека поэта». Б. сер. – 2-е изд.);

Кольцов А. В. Сочинения. В 2 т. / Подгот. текста, вступит, ст. и примеч. В. А. Тонкова. – М., 1961;

Кольцов А. В. Стихотворения / Вступит, ст. В. Ф. Бокова. – М., 1965;

Кольцов А. В. Сочинения / Вступит, ст. и примеч. В. П. Аникина. – М., 1966;

Кольцов А. В. Стихотворения / Сост., вступит, ст. и примеч. В. А. Тонкова. – М., 1973;

Кольцов А. В. Сочинения/ Сост., вступит, ст. и примеч. Н. Н. Скатова. – Л., 1984;

Белинский В. Г. О жизни и сочинениях Кольцова // Полн. собр. соч. – М., 1955. – Т. 9;

Чернышевский Н. Г. Стихотворения Кольцова // Полн. собр. соч. – М., 1947. – Т. 3;

Добролюбов Н. А. А. В. Кольцов // Полн. собр. соч. – М.; Л., 1961. – Т. 1;

Салтыков-Щедрин М. Е. А. В. Кольцов // Собр. соч. – М., 1966. – Т. 5;

Успенский Г. И. Крестьянин и крестьянский труд: Поэзия земледельческого труда // Полн. собр. соч. – М., 1950. – Т. 7;

Мережковский Д. С. О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы // Мережковский Д. С. Акрополь. Избранные литературно-критические статьи. – М., 1991;

Айхенвальд Ю. Кольцов // Айхенвальд Ю. Силуэты русских писателей. – М., 1994;

Тонков В. А. В. Кольцов. Жизнь и творчество. – Воронеж, 1958;

Современники о Кольцове / Предисл. В. Тонкова. – Воронеж, 1959;

Кольцов А. В. Статьи и материалы. – Воронеж, 1960. – Т. XXX;

Скатов Н. Н. Поэзия Алексея Кольцова. – Л., 1977;

Скатов Н. Н. Кольцов. – М., 1983. – (Сер. «ЖЗЛ»);

А. В. Кольцов. Страницы жизни и творчества. К 175-летию со дня рождения. – Воронеж, 1984.

Николай Васильевич Гоголь (1809-1852)

Своеобразие реализма Гоголя.

Творчество Гоголя обозначило новую фазу в развитии русского реализма. Сначала Белинский, а потом Чернышевский стали утверждать, что этот писатель явился родоначальником «гоголевского периода» в нашей литературе, который начался со второй половины 1840-х годов. Правда, содержание этого нового периода сводилось у них к развитию так называемого обличительного направления в литературе. В Гоголе они видели первого писателя-сатирика, сокрушившего в «Мертвых душах» социальные основы существовавшего в России общественного строя. Это был крайне односторонний взгляд на существо реализма Гоголя. Ведь не случайно же Достоевскому, глубоко религиозному писателю, чуждому идеологии революционной демократии, приписывается фраза: «Все мы вышли из гоголевской,,Шинели“». Дарование Достоевского, считавшего себя наследником Гоголя и Пушкина, бесконечно шире и богаче социального обличительства. «Гоголевское направление», утверждаемое Белинским и Чернышевским, просуществовало недолго и ограничилось, в сущности, рамками реализма писателей второй половины 1840-х годов, группировавшихся вокруг Белинского и получивших, с легкой руки Ф. В. Булгарина, название «натуральной школы». Подлинно гоголевская традиция, оказавшаяся продуктивной, развивалась в ином направлении, ведущем не к Чернышевскому с его романом «Что делать?», а к Достоевскому с его «Преступлением и наказанием».

Если подыскивать реализму Гоголя аналогии, то придется вспомнить о писателях позднего Возрождения – о Шекспире и Сервантесе, остро почувствовавших кризис того гуманизма, который с оптимизмом утверждали писатели раннего и высокого Возрождения в Италии. Этот гуманизм, традиции которого не умерли и в наше время, сводился к идеализации человека, его доброй природы. Новая русская литература, начиная с Пушкина, никогда не разделяла такой облегченной веры в человека, сознавая истину православно-христианского догмата о помраченности его природы первородным грехом. Этот взгляд очевиден у Пушкина, начиная с «Бориса Годунова». Русское Возрождение не порывало столь резко с религиозной традицией, как это случилось на Западе, и отстаивало гуманизм христианский, сознавая, что сама вера в человека изначально выросла из христианского сознания его связи с Богом. Конечно, реализм Гоголя существенно отличается от реализма Пушкина. Но природу этого реализма нельзя свести к социальному обличительству, ее можно понять лишь в соотношении творчества и эстетических позиций Гоголя с творчеством и эстетическими позициями Пушкина.

«Ничего не говорю о великости этой утраты. Моя утрата всех больше, – писал Гоголь друзьям, получив известие о гибели Пушкина. – Когда я творил, я видел перед собою только Пушкина. Ничто мне были все толки… мне дорого было его вечное и непреложное слово. Ничего я не предпринимал, ничего не писал я без его совета. Все, что есть у меня хорошего, всем этим я обязан ему».

Гоголь встретился и сошелся с Пушкиным в 1831 году, а расстался с ним, уезжая за границу, в 1836-м. С уходом Пушкина исчезла опора. Небесный свод поэзии, высокой и недосягаемой в своей Божественной гармонии, который Пушкин, как атлант, держал на своих плечах, теперь обрушился на Гоголя. Он испытал впервые чувство страшного творческого одиночества, о котором поведал нам в седьмой главе «Мертвых душ».

Ясно, что в поэте, который никогда не изменял возвышенному строю своей лиры, Гоголь видит Пушкина, а в писателе, погрузившемся в изображение «страшной, потрясающей тины мелочей, опутавших нашу жизнь», писателе одиноком и непризнанном, Гоголь видит себя самого. За горечью утраты Пушкина, великого гения гармонии, чувствуется уже и скрытая полемика с ним, свидетельствующая о творческом самоопределении Гоголя по отношению к пушкинскому художественному наследию. Эта полемика ощущается и в специальных статьях. Определяя Пушкина как русского человека в его развитии, Гоголь замечает, что красота его поэзии – это «очищенная красота», не снисходящая до ничтожных мелочей, которые опутывают повседневную жизнь человека.

В «Выбранных местах из переписки с друзьями», давая Пушкину высокую оценку, Гоголь замечает в то же время некоторую односторонность его эстетической позиции: «Изо всего, как ничтожного, так и великого, он исторгает только одну его высшую сторону, не делая из нее никакого примененья к жизни… Пушкин дан был миру на то, чтобы доказать собою, что такое сам поэт, и ничего больше… Все сочинения его – полный арсенал орудий поэта. Ступай туда, выбирай себе всяк по руке любое и выходи с ним на битву; но сам поэт на битву с ним не вышел». Не вышел потому, что, «становясь мужем, забирая отовсюду силы на то, чтобы управляться с большими делами, не подумал о том, как управиться с ничтожными и малыми».