Тысяча и один день. Первый из могикан. Властелин пустоты - Александр Громов

– Поехали! – рычит Мустафа.

Помчались как ошпаренные – так будет точнее.

Полминуты.

Минута.

Не знаю, куда мы рванули, но очевидно одно: наши действия вошли в резкое противоречие с планами командования, и командованию уже все предельно ясно. Не знаю, успеют ли нас перехватить (и не хочу гадать – пусть будет что будет), но уж во всяком случае на оптимальную в смысле расхода топлива траекторию можно не рассчитывать. Не дадут.

Спасибо чужакам, спасибо барьеру, которого больше не существует! Благодаря ему у нас есть надежда. Пока Присцилла не убедится, что глобальная опасность благополучно миновала, она не рискнет отрядить на перехват сколько-нибудь значительные силы космофлота. Максимум – одно-два звена. И есть надежда, что одноразовые платформы с гамма-лазерами она побережет для чужаков…

Две минуты. Перегрузка примерно пятикратная, и терпеть ее несладко. Когда она вдруг резко падает до двух «же», я чувствую себя так, будто заново родился, причем с крыльями за спиной. Расправить бы их и вспорхнуть на насест.

– Ого! – вдруг произносит Мустафа со странной смесью удивления и удовлетворения. – Как ее раскидало – красота!..

– Кого? – сиплю я из-под его ног.

– Твою капсулу. Эх, жаль тебе не видно! В клочья, в брызги! Роскошное зрелище, фейерверк.

Значит, не ядерная ракета. Я оказался прав: в моей капсуле был заряд химической взрывчатки. Почему-то мне досадно, что я, по всей видимости, так никогда и не узнаю, каким способом он был приведен в действие – таймером или запоздавшей радиокомандой? И я делюсь с Мустафой своей досадой.

– Ну и дурак. – Вот и все его резюме.

– Как сказать. У тебя есть занятие, а у меня? Вот исчезнут глупые мысли – начну дрожать от страха.

– Начинай дрожать прямо сейчас, заодно ноги мне помассируешь. Затекли.

– Перебьешься.

– А ты и не сможешь. У нас эскорт. Приготовься, сейчас будет шесть «же».

По-моему, он нагло врет – врубил движок на все восемь…

17

В кромешной гулкой тьме слышались шорохи, дыхание, сопение. Иногда подобно взрыву петарды оглушительно бухал кашель, метался беспорядочным эхом, дробясь и отражаясь от стен штольни, и, наткнувшись вдали на преграду, возвращался не то медвежьим ревом, не то дьявольским хохотом.

Где-то внизу журчал ручей. Промерзлые стены штольни, потея, сочились непригодной для питья водой. Бугристые, как жабья кожа, малахитоподобные натеки жирно блестели в красноватых отблесках едва тлеющего костерка. Давно подошли к концу взятые сверху дрова, а едва оттаявшие стены и своды все еще не поддавались морозу, особенно здесь, вдали от центрального ствола. Эта штольня была пробита ниже уровня вечной мерзлоты.

Несколько человек дремали, закутавшись в шкуры. Прочим давно надоело это занятие.

– Третьи сутки пошли, – напомнил Гриша Малинин гундосым от насморка голосом, – и ничего.

– Вторые, – сейчас же поправил Гойко. – Часов двадцать пять – двадцать шесть, не больше.

– С чего ты взял? – строптиво оспорил Гриша. – Может, у тебя и часы есть?

– Есть. Внутри. И если они говорят мне, что с момента «ноль» прошло чуть больше суток, значит, чуть больше суток, и точка.

– А я не о том говорю, – сказал Гриша и шумно высморкался. – Пусть с момента «ноль» прошли сутки, мне-то что. Я о том, что мы тут сидим уже двое суток с лишним, а наверху хоть бы хны. Дядя Лева, а может такое быть, что наверху уже шарахнуло, а мы тут ничего не заметили, а?

– Может в одном случае: если нас уже нет, – сказал дядя Лева. – Ты еще есть или только нам кажешься?

Приняв шутку, Гриша дурашливо ощупал себя.

– Вроде есть. Наличествую.

– Тогда делай вывод: наверху тихо. За всю Землю не скажу, но над нами точно штиль. Даже удивительно.

На какое-то время наступила тишина. Стало слышно, как в затопленный шурф откуда-то сверху с методичностью метронома падают тяжелые капли. Кто-то сейчас же закряхтел и шумно задвигался, заглушая надоевшую капель. Кап-кап. Пусть не по обритой макушке, но все равно пытка.

– Дядя Лева, а в календаре мы не сбились?

Задвигались, заворочались сразу все, даже те, кто дремал. Тема была изжеванная вдоль и поперек, но все еще благодатная. Часов, само собой, ни у кого не было – на что они каторжникам? Естественно, дядя Лева считал дни, отмечая каждый прошедший зарубкой на палке. Правда, та палка по недосмотру пошла в костер, и хотя Лев Лашезин, задав взбучку виновному, сейчас же восстановил хронологию по памяти, но чем дальше, тем больше он мучился сомнениями – точен ли его счет? Мнительность отравляла жизнь.

Существовала и еще одна причина для сомнений: в последних числах декабря, когда в полдень небо на юге лишь светлело на полчаса-час, а солнце так и не показывалось, стояла редкостно ненастная погода. Долго ли сбиться в счете дней тому, кто целыми сутками храпит в землянке под вой пурги, как барсук в норе? Раз плюнуть.

Кто-то – кажется, Перепреев – хотел было изложить свои взгляды на хронологию и даже набрал в грудь воздуху, но сейчас же начал шумно чесаться, постанывая и тихонько подвывая от наслаждения…

– Больше чем на сутки мы сбиться не могли, – авторитетно заявил Лев Лашезин, отбросив сомнения. – Прошли все вероятные сроки.

– Ну и что дальше? – прогнусавил Малинин и безуспешно попытался прочистить носоглотку. – Э! А может, все уже началось, только до нас еще не докатилось?

– Это еще когда считали, – возразил Лашезин. – Земля должна была натолкнуться на барьер точкой, лежащей в Тихом океане немного севернее Гавайских островов. Ну а дальше дело понятное: уничтожение всего и вся по окружности расширяющейся сферы. От начала и до конца процесса – примерно одиннадцать минут. – Он вздохнул. – Темный ты, Гриша…

– Тогда какого мы тут сидим в сырости? Я скоро квакать начну.

– Хочешь слазать наверх? Пожалуйста. Разведаешь обстановку и вернешься. Ну?

– Я, собственно…

– Что, страшно? Иди, иди. Ты самый молодой, тебе и лезть. Одна нога здесь, другая там. Пошел.

– Дядь Лев, ты серьезно?

– Да! – рявкнул Лашезин. – Ты еще здесь?

Гриша тяжело вздохнул. Поднявшись на ноги, пробормотал: «Ну ладно…» и нехотя двинулся вдоль штольни. Какое-то время его сутулая спина еще маячила, медленно растворяясь во мраке, затем она растворилась окончательно, а вскоре не стало слышно и его шагов. И снова омерзительным метрономом зазвучала сводящая с ума капель. Кап. Кап. Дядя Лева сдержанно зарычал. Гойко Кирибеевич натужно закашлялся, перебивая акустическую пытку. Прон Халтюпкин молча подбросил в костерок щепку и, пристроившись на корточках, стал греть руки.