Труды по истории Москвы - Михаил Тихомиров

В 1344 г. оба московских собора были расписаны греческими и русскими мастерами, а вслед за тем роспись украсила и две другие московские церкви. Участие греческих и русских мастеров в росписи первых московских церквей бросает свет на характер московской культуры: Москва выступает перед нами в своеобразном двойном значении центра русской культуры и в то же время крупного международного центра. При этом симпатии москвичей—современников уже явно на стороне своих русских мастеров. Греческие митрополичьи писцы даже не названы по именам. Это люди нужные, но чужие, вызванные греком—митрополитом Феогностом. Они расписывали Успенский собор и кафедральную митрополичью церковь. Княжеский Архангельский собор расписывали «русские писцы князя великого Семена Ивановича», а начальниками у них были Захарий, Иосиф, Николай,[1020] поименно называет их московский летописец, радостно переживавший появление в Москве своих, русских художников. И с этим повышенным интересом к своему, русскому встретимся мы и дальше в истории московской культуры.

То, что еще только намечалось при Калите и его преемниках, получило дальнейшее развитие и, прямо скажем, блестящий расцвет во второй половине XIV в., в княжение Дмитрия Донского. Дмитрий Донской известен обычно только с одной стороны своей деятельности – как великий русский полководец, организовавший отпор полчищам Мамая и разгромивший татар на Куликовом поле. Но была и другая сторона его деятельности: княжение Дмитрия Донского надо считать временем настоящего подъема культуры, оставившего долгий и памятный след. Этот подъем, впрочем, был подготовлен предыдущими поколениями, выросшими и воспитавшимися при Калите. Еще в середине XIV в. в Богоявленском монастыре, стоявшем за пределами Кремля, на посаде, возник кружок ученых монахов—аристократов. Наиболее заметным из монахов этого монастыря был Алексей, сын московского боярина Бяконта, постригшийся в монахи еще в дни своей юности. Он был настолько выдающейся фигурой, что вскоре сделался епископом и наместником митрополита Феогноста, часто отлучающегося из Москвы для объезда своей обширной митрополии. После смерти Феогноста Алексей по желанию великого князя отправился в Константинополь и получил поставление на митрополию «всея Руси».

Алексей был, несомненно, одним из образованнейших людей своего времени. Неизвестно, где и когда он изучил греческий язык, но долго сохранялась грамота с его собственноручной подписью на греческом языке. Ему же приписывают перевод Нового завета с греческого языка на славянский. В других случаях мне уже приходилось указывать, что греческое образование не было редкостью в Москве XIV в., усиленно торговавшей в то время с Константинополем и другими причерноморскими городами.[1021] В библиотеках Чудова монастыря и Троице—Сергиевой лавры мы находим рукописи с греческими пометками и записями, написанными грецизированным почерком.[1022] Чудов монастырь был основан самим Алексеем, а строителями Троице—Сергиева монастыря были братья Стефан и Сергий. Стефан ранее жил в Богоявленском монастыре. Греческий язык знало не только московское духовенство, но и купцы, торговавшие с Судаком и Константинополем, люди бывалые, нередко говорившие на нескольких языках.[1023]

Эта связь Москвы с отдаленным Константинополем объясняет нам очень многое в культурной жизни Москвы XIV в. Русские встречались в Константинополе с представителями различных народов. Важнее всего были связи с итальянскими купцами, утвердившимися в константинопольском пригороде – Галате. Наши источники ясно говорят о каких—то близких связях русских людей с Галатой, в основном населенной итальянцами (преимущественно генуэзцами).[1024] В свете сказанного ничего не будет непонятного и в том, что на Руси появляются итальянские иконные композиции, а одна из икон так и носит традиционное название «Галатской». Не случайно и то обстоятельство, что знаменитый художник того времени Феофан Грек (Гречин) до прибытия на Русь расписывал церкви в Галате и Судаке. Так перед нами наметился тот путь, по которому византийский мастер попал на русский север.

Связи московской культуры с византийской позднего времени наиболее бросаются нам в глаза, но Константинополь был только тем центральным пунктом, при посредстве которого культурные веяния достигали Москвы с юга. Какие обширные международные связи имела Москва того времени, видно из одной замечательной фразы из «Задонщины» – фразы, еще не получившей должного расшифрования. Говоря о победе на Куликовом поле, автор «Задонщины» восклицает: «…шибла слава к Железным вратом, к Риму и к Кафе по морю, и к Торнаву и оттоле к Царю—граду на похвалу: Русь великая одолеша Мамая на поле Куликове». Здесь перед нами большой круг земель, до которых должна дойти весть о русской победе: Дербент (Железные врата), Рим, Кафа в Крыму, Тырнов в Болгарии и, наконец, Царьград (Константинополь) – вот те пункты, до которых дойдет слава.[1025] В других списках «Задонщины» добавлен еще Орнач, т. е. Ургенч, в Средней Азии. Таковы отдаленные и разнообразные центры, которые были связаны с Москвой.

Это особое положение Москвы как пункта, к которому выводили водные пути по Дону и Волге, имело громадное значение. Москва выступает перед нами в роли крупного международного центра Восточной Европы в те ранние века ее существования, когда она нередко представляется нашим историкам в образе захудалой княжеской усадьбы. И действительно, мы видим, что через Москву проникают на Русь новые технические усовершенствования, утвердившиеся и вошедшие в обиход в средиземноморских странах и на Востоке. Ограничимся только несколькими, но тем не менее показательными примерами.

Палеографы считают одним из важнейших моментов в истории письма появление бумаги, вытеснившей дорогой пергамен. Наиболее раннее применение в Европе бумага получила на Юге, в Италии. В русских землях она стала внедряться в конце XIV в., но еще первая половина XV в. была временем борьбы пергамена с бумагой. И вот оказывается, что древнейшим русским документом, написанным на бумаге, является духовная грамота Симеона Гордого не позже 1353 г. Таким образом, бумага появилась в Москве уже в первой половине XIV в., гораздо раньше, чем в Новгороде и других русских городах того времени, и нашла себе применение в княжеской канцелярии для написания важнейшего государственного документа. Это говорит о том, что бумага уже получила распространение в Москве, что ее перестали считать непрочным материалом. Духовная Симеона Гордого напоминает нам о тех оживленных связях, которые Москва поддерживала с Константинополем и при его посредстве – с итальянскими торговыми городами.

Связи с Константинополем и южнославянскими странами помогали Москве выступать в роли освоителя новых технических усовершенствований, внедрявшихся на Руси после долгих лет культурного обнищания, вызванного татарскими погромами. В 1346 г. в Москве начали лить колокола. Литейным мастером был некий Бориско. В поздних летописных сводах он назван «Римлянином», но в ранних сводах он упомянут без этой добавки. Вероятно, мастер был болгарином, так как имя Борис особенно распространено в Болгарии.[1026] В 1404 г. на великокняжеском дворе в Москве были поставлены часы с боем; их ставил серб Лазарь, афонский монах.[1027]

Близкие связи с Востоком подчеркиваются ранним появлением в Москве огнестрельного оружия – пушек и тюфяков. Как доказал В. В. Мавродин, слово «тюфяк» персидского происхождения и пришло к нам с Востока. Пушки и тюфяки впервые появляются в Москве, и летописец говорит о них по случаю разорения города Тохтамышем в 1382 г.

Таким образом, Москва в наиболее тяжелые годы татарского ига была тем местом, откуда технические усовершенствования Средиземноморья и Востока распространялись по русским землям. Но Москва с самого начала своей культурной деятельности была чужда слепому подражанию иноземному. Даже люди, получившие византийское образование, как митрополит Алексей, были далеки от преклонения перед чужой, византийской образованностью. Исследователи русского языка XIV в. отмечают любопытнейшую особенность двух московских Евангелий, написанных в Москве в 1354 и 1358 гг. В них заметно стремление приблизить старинную речь к народному московскому языку. Переписчики по просторечию пишут «Иван» вместо «Иоанн»; в евангелии 1358 г. «особенно заметно усилие передать мысль текста яснейшими русскими и даже простонародными оборотами речи»; употребляются такие выражения, как «и аще кто поимет тя в версту», «смотри цветца селнаго»[1028] и т. д.

Тенденция покончить с феодальной обособленностью отдельных земель проявляется и в искусстве. В частности, это сказалось в том, что лучший московский мастер начала XV в., непревзойденный Андрей Рублев, поехал во Владимир и расписывал там обветшавшие владимирские соборы.