Мир в XVIII веке - Сергей Яковлевич Карп
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сиро-ливанский регион
Внутриполитические процессы в сиро-ливанском регионе на протяжении XVIII столетия складывались менее однозначно, чем на восточных окраинах империи. Являясь в силу своего географического положения ключевым звеном доступа метрополии к азиатским провинциям, Большая Сирия (Биляд аш-Шам) даже превосходила Ирак в неоднородности природных и климатических условий: древнее финикийское ядро портовых городов и земледельческие прибрежные районы, а также горные территории Ливана и Палестины заметно отличались своим хозяйственным укладом от восточных и юго-восточных областей Приевфратья и Сирийской пустыни, населенных бедуинами.
Разнообразие природных условий Сирии дополнялось конфессиональной пестротой ее населения. Хотя мусульмане составляли большинство (около 85 %), многие арабоязычные сирийцы (около 15 %) исповедовали христианство. В мусульманской общине Сирии преобладали сунниты (около 80 %), а шииты (в том числе алавиты, исмаилиты и друзы) составляли меньшинство. Наконец, в христианской среде были многочисленные православные и марониты, часто встречались общины сиро-яковитов, несториан, армяно-григориан. Иудеи, проживавшие главным образом в прибрежных городах, составляли в XVIII в. не более 1 % от общей численности населения региона.
Городская традиция сиро-ливанского региона в конце XVII — начале XVIII столетия вступила в полосу кризисного развития. Этот процесс слабо затронул крупные торгово-ремесленные центры — Дамаск, Халеб, Иерусалим, Триполи, — через которые проходили караванные пути и маршруты продвижения османских войск на Месопотамию, Хиджаз, Анатолию и Иран. Однако средние и мелкие городские поселения (Сур [Тир], Джубейль, Наблус, Яффа, Сафад, Лидда, Аскалон, Рамла) заметно деградировали, а численность их населения уменьшилась. К тому же в ряде горных и прибрежных районов города традиционно были слабо связаны с окружающей сельской периферией (Хама, Латакия, Антакья) в силу религиозных различий между городским населением (в основном мусульмане-сунниты) и большинством местных поселян (во многих округах алавиты). В других частях Большой Сирии (Горный Ливан, нагорные округа Палестины) местные землевладельцы, наследственно управлявшие в сельских районах, проживали не в административных центрах, а в укрепленных поселениях-замках, стоящих в горах. Поэтому в отличие от Дамаска или Халеба, оказывавших заметное влияние на окружающие территории, ситуация в малых городах не сопрягалась с жизнью сельской округи: относительная стабильность в районном центре, как правило, сопровождалась непрерывными междоусобицами сельской знати.
Отчуждение сирийских городов и зависимых от них сельских территорий усугублялось участившимися с начала XVIII в. бедуинскими набегами. На протяжении всего столетия османским властям, несмотря на все их усилия, так и не удалось создать надежные рубежи обороны приморских регионов от посягательств со стороны кочевой и полукочевой периферии. Тем временем на племенной карте Сирии произошли крупные перемены: массы североаравийских племен (конфедерации аназа и шаммар) переместились на запад, «сдвигая» перед собой более мелкие племена бану сакр, бану сахр, мавали, сардийя и др. Причины этого явления были множественны (изменения климата, засухи, военное давление со стороны ваххабитов Неджда), но его результаты были однозначно отрицательны: расселяясь в земледельческих округах, бедуины неизменно навязывали крестьянам «плату за охрану и покровительство», а временами грабили находившиеся под их «защитой» селения, прерывали сообщения между городами. Особенно тяжкие политико-экономические последствия имели нападения бедуинов на сирийский караван, ежегодно выдвигавшийся к аравийским рубежам для совершения паломничества (хаджа). Захват следовавших с караваном священных символов духовного покровительства султана Мекке и Медине (санджака и махмаля) подрывал авторитет Порты в мусульманском мире, а прекращение организованного хаджа наносило удар по интересам сирийских ремесленников и купцов, а также племен, снабжавших паломников всем необходимым и обеспечивавших охрану караванов. Сдерживая натиск бедуинов, потерявших прежние пастбища и источники воды, османские губернаторы вели гибкую политику. Они то применяли военную силу наемников и янычар, то использовали для убеждения шейхов племен авторитет местных лидеров арабского происхождения, а то и просто выплачивали племенным вождям вознаграждения, чтобы отвратить их от грабежа земледельческих округов и торговых караванов.
Слабость военного контроля пашей над путями сообщения и динамизм хозяйственно-политических процессов Большой Сирии сочетались и с неустойчивостью границ сирийских эйалетов. Мелкие и средние административные единицы могли «мигрировать»: так, к эйалету Халеб приписывались районы южной Анатолии, а восточные границы этого эйалета, как и дамасского, вообще не были четко определены. Специфическое, по сути вассальное Стамбулу, территориальное образование окончательно оформилось к концу XVII столетия в Горном Ливане. Хотя его северные округа формально относились к эйалету Триполи, а южные — к эйалету Сайда, в реальности Горным Ливаном правили местные эмиры, обладавшие правами широкой автономии. Хотя округ Иерусалим (аль-Кудс) формально входил в состав эйалета Дамаск, его управление возлагалось на особого османского чиновника (мутасаррифа), подчинявшегося напрямую Порте, а не дамасскому наместнику.
Так же как в мамлюкском Ираке, в провинциях Сирии не сложилось устойчивых политических объединений — как проимперских сил, так и местной оппозиции. Не был характерен для сиро-ливанского региона и такой пост, как «главный аян» (тур. баш аян), получивший распространение в Египте под арабским названием шейх аль-баляд. Непрочность институционального оформления аянских «партий» и неоднозначность результатов участия сирийского аянства в провинциальном управлении возможно объяснить как с социально-экономической точки зрения, так и с историко-культурной.
Во-первых, сирийская провинциальная знать являла собой очень пеструю социальную среду. В ней переплетались интересы традиционных оседлых землевладельческих кругов, шейхов бедуинских племен, выходцев из военно-служилой среды — главным образом, командного состава (агават) провинциальных формирований янычарского корпуса, а также нерегулярных наемных формирований наподобие стрельцов. Наконец, важным элементом сирийской знати выступали местные исламские ученые мужи (улама). Таким образом, в содержании понятия «аян» сопрягались крупные сельские кланы с многовековой историей и вожди племенных отрядов, верхушка высокообразованных служителей ислама и предводители городских наемников, о которых французский просветитель К.Ф. Вольней, посетивший Ближний Восток в 80-х годах XVIII в., верно заметил, что их «скорее можно почесть за разбойников, нежели солдат, и действительно, наибольшая часть из них занимается сим рукоделием». Из какой бы среды ни вышел аянский лидер, он в первую очередь стремился обеспечить свои личные или клановые интересы. В силу этого переменчивая экономическая конъюнктура и хаотическое движение политических мотивов не давали статистически заметного результата, т. е. складывания оформленных лагерей в масштабе всех сирийских провинций.
Во-вторых, политическая борьба в сирийских эйалетах XVIII в. во многом подогревалась противоречиями между местной клановой знатью (семейство аль-‘Азм, Дахир аль-‘Умар) и выходцами из других провинций Османской империи, которые смогли закрепиться в Сирии и развернуть здесь сеть политических связей (Ахмед-паша аль-Джеззар и его преемники). Кроме того, в конфликты аянов из-за доходов и власти часто вмешивались провинциальные янычарские гарнизоны, которые на протяжении XVIII в. потеряли свою корпоративную замкнутость и обособленность от городского населения. Свою роль в контроле аянов
