Лавка древностей - Чарльз Диккенс

Требования эти заключались в следующем: мистер Брасс должен был прожить положенный срок в одном весьма поместительном здании совместно с другими джентльменами, которые получали там даровую квартиру и стол за счет общества, ходили в строгого покроя сером мундире с желтыми выпушками, стригли голову наголо и питались по большей части жидкой кашицей и. похлебкой. Кроме того, ему вменялось в обязанность принимать участие в общих упражнениях — то есть ежедневно отсчитывать бесконечные ступеньки некоего колеса, а чтобы ноги у него не ослабли с непривычки — носить на правой железный амулет, или талисман.

Когда все вышеизложенное было обусловлено, мистера Брасса препроводили на его новое местожительство в компании девяти других джентльменов и двух леди, причем они удостоились высокой чести совершить это путешествие в одном из собственных его величества экипажей.

Мы не можем умолчать и о более суровой каре, постигшей Самсона Брасса: имя его было вычеркнуто, изъято из списка стряпчих, что считается в наше время величайшим унижением и позором и свидетельствует о причастности к каким-то уж очень страшным злодействам, ибо в означенном списке наряду с именами почтенными благополучно значатся и такие, каким там, казалось бы, совершенно не место.

Относительно Салли Брасс слухи ходили самые разноречивые. Некоторые рассказывали, будто она, переодетая в мужское платье, улизнула в порт и там нанялась матросом на корабль. Другие намекали, что эта девица завербовалась во второй гвардейский пехотный полк и что ее даже видели однажды вечером в караульной будке у Сент-Джеймского парка[91] — в мундире и при мушкете. Да мало ли чего о ней болтали! В действительности же достоверно известно лишь следующее: лет через пять после описанных здесь событий (а за это время у нас не было прямых свидетельств, что мисс Салли попадалась кому-либо на глаза), в самых глухих закоулках Сент-Джайлеа[92] с наступлением сумерек стал появляться двое жалких оборванцев. Сгорбленные, дрожащие от холода, они слонялись по улицам, разыскивая отбросы и всякую завалявшуюся дрянь в канавах и на мусорных свалках. Эти фигуры можно было видеть только в самые холодные, мрачные ночи, когда страшные призраки, ютящиеся в грязных трущобах Лондона, — живое олицетворение Недуга, Порока, Голода, — решаются выползать на улицы из-под арок мостов, из темных подворотен и подвалов.

По слухам (на сей раз достоверным), это были не кто иные, как Самсон и его сестрица Салли. Говорят, они и по сию пору появляются там ночью в самую непогоду, заставляя прохожих шарахаться в сторону при виде их омерзительных лохмотьев.

Труп Квилпа нашли только спустя несколько дней, и дознание производилось недалеко от того места, где волны выбросили его на берег. Общее мнение было таково, что он утопился; а поскольку обстоятельства его смерти не противоречили этому, судебный следователь вынес соответствующий вердикт, и карлика ведено было зарыть в землю да перекрестке двух дорог, вбив ему кол в сердце.

Потом рассказывали, будто бы эта мрачная варварская церемония так и не состоялась и будто останки тайком выдали Тому Скотту. Но тут опять не знаешь, кому верить, кому нет, потому что ходили и такие слухи, будто глухой полночью Том откопал труп и перенес его в другое место, по указанию вдовы карлика. Впрочем, обе эти версии, вероятно, породил тот факт, что Том, как ни странно, горько плакал во время следствия и даже выразил явное желание наброситься на следователя с кулаками, а когда его схватили и вывели, немедленно затемнил единственное окно судебной камеры, став вверх тормашками на наружный подоконник. Однако бдительный и весьма ловкий сторож не замедлил придать ему нормальное положение.

Очутившись после смерти хозяина на улице, Том Скотт решил ходить по ней вверх ногами и стал зарабатывать себе на хлеб всевозможными акробатическими фокусами. Английское происхождение сильно мешало ему на данном поприще (несмотря на то, что это искусство у нас в большой чести). Пораскинув мозгами, он принял имя и фамилию одного знакомого итальянского мальчишки, который торговал гипсовыми фигурками вразнос, и с тех пор кувыркается с неизменным успехом, при большом скоплении публики.

Маленькая миссис Квилп так и не простила себе предательства, камнем лежавшего на ее совести, и, вспоминая о нем, каждый раз обливалась жгучими слезами. Родных у Квилпа не было, и она разбогатела после его смерти. Он не оставил завещания, а если бы оставил, то, вероятно, пустил бы ее по миру. Выйдя замуж в первый раз по настоянию своей матушки, миссис Квилп решила при вторичном выборе супруга руководствоваться только собственным вкусом. Выбор ее пал на вполне благообразного молодого человека, а так как он поставил непременным условием, чтобы миссис Джинивин отделилась от них и перешла на положение пенсионерки, супруги ссорились не больше, чем это полагается в каждой добропорядочной семье, и жили мирно и весело на деньги карлика.

У мистера и миссис Гарленд и у мистера Авеля все шло по-старому (если не считать одного события, но об этом речь ниже). С течением времени последний стал компаньоном своего друга мистера Уизердена, и этот важный шаг в жизни мистера Авеля был отмечен званым обедом, балом и прочими роскошествами. На балу среди приглашенных оказалась одна на редкость застенчивая девица, в которую мистер Авель и влюбился. Как это случилось, каким образом выяснилось, кто из них первый сделал это открытие и сообщил о нем другому — бог ведает! Скажем только одно: вскоре они поженились. А о том, что счастливее их не было никого на свете и что они вполне заслужили такое счастье, и говорить не стоит, это само собой разумеется. Они вырастили большую семью, — и мы сообщаем об этом с особенным удовольствием, так как чем больше будет на свете хороших, добрых людей, тем пышнее расцветет аристократия — аристократия духа и сердца! А это прямая выгода для всего человечества.

Пони сохранил свою независимость и твердость убеждений до конца жизни, а она была настолько продолжительна, что на него стали смотреть, как на Мафусаила лошадиного племени. Он постоянно сновал со своим маленьким фаэтоном между домом мистера Гарленда и домом его сына, а так как старики и молодежь часто гостили друг у друга, мистер Авель выстроил ему у себя конюшню, куда пони удалялся без провожатых, преисполненный чувства собственного достоинства. Когда дети настолько подросли, чтобы пользоваться его дружеским расположением, пони стал снисходить до игр с ними и, как собачонка, бегал за своими маленькими друзьями по загону. Но хотя им разрешалось многое — например, ласкать его и даже разглядывать его копыта и вешаться ему на хвост, — никто из них не смел сесть Вьюнку на спину или взять в руки вожжи, потому что всякой фамильярности есть предел и некоторыми вещами шутить не следует.

На склоне дней пони не утерял способности нежно привязываться к людям, и когда бакалавр, похоронив своего друга священника, перебрался, на житье к мистеру Гарленду, Вьюнок проникся к этому добряку нежными чувствами и весьма любезно позволял ему править собой. Года за два, за три до смерти, он почил от трудов и катался как сыр — только не в масле, а в клевере, последнее же его земное деяние выразилось в том, что он, будучи старичком желчным, больно лягнул лекаря.

Мистер Свивеллер не скоро оправился после болезни, а оправившись и получив завещанную ему ренту, — одел маркизу с головы до ног, после чего немедленно определил ее в школу, согласно клятве, данной на одре болезни. Долго он думал, какое ей дать имя, и, наконец, решил: Софрония Сфинкс, ибо оно звучало пышно, благородно и заключало в себе намек на тайну. Под этим именем маркиза, обливаясь слезами, отбыла в избранную им школу, откуда ее через два-три семестра перевели в учебное заведение высшего разряда, так как она вскоре опередила всех своих товарок. Лет пять-шесть мистер Свивеллер во многом отказывал себе в связи с расходами по обучению маркизы, но эта обязанность неизменно стояла у него на первом месте, и он чувствовал себя в полной мере вознагражденным за все лишения, когда с чрезвычайно важным видом выслушивал отчеты об успехах своей питомицы во время ежемесячных визитов к директрисе, считавшей его джентльменом эксцентричным, весьма начитанным и с необычайной памятью на стихи.

Короче говоря, мистер Свивеллер держал маркизу в пансионе довольно долго, а когда этой очаровательной, умненькой, веселой девушке исполнилось, по приблизительным подсчетам, девятнадцать лет, ему пришлось задуматься — что же с ней делать дальше? В один из своих очередных визитов в пансион он сидел, погруженный в эти мысли, как вдруг маркиза предстала перед ним сияющая и свежая, как никогда. И вот тут-то у мистера Свивеллера промелькнуло в уме (правда, не впервые): а что, если она согласится выйти за него замуж? Как они хорошо заживут вдвоем! И, Ричард тут же изъяснился ей. Какой на это последовал ответ, мы в точности не знаем, во всяком случае не отрицательный, так как ровно через неделю они поженились, и это дало мистеру Свивеллеру возможность повторять потом при всяком удобном случае, что, дескать, он был прав: некая молодая девушка берегла для него свое сердце!