Тайны Конторы. Жизнь и смерть генерала Шебаршина - Валерий Поволяев

Тот день начался странно. Я проснулся с ощущением, что должен получить какое-то известие от отца, и это ощущение было настолько явным, что я ничуть не сомневался, что произойдет нечто необычное. Я готов был принять любое чудо и пришел на работу в довольно взбудораженном состоянии. Но ничего не происходило. Тогда я позвонил домой: а вдруг… Что вдруг? Что могло произойти? Голос или письмо с того света? Да, я ждал чего-то такого. Но услышал другое. Мама сказала в телефонную трубку: “Только что звонила Нина Васильевна, у них умерла Таня”. Конечно, я не поверил, потому что поверить в такое было невозможно. Таня с детства болела астмой, я помню ее всегда с каким-то лекарством в руках. Но умереть… В семье ее шутя звали Уша. Почему Уша?

Понятия не имею. Это прозвище привязалось к ней в Индии. Таня страдала астмой, пользовалась, сколько помню ее, флакончиком со спреем. Умерла, вскочив среди ночи и громко закричав, упала на пол. И все. Молоденькая девушка, только-только родившая.

Воздух в их квартире пропитался черным цветом в день похорон. Никогда мне не доводилось видеть такого черного воздуха. Наверное, это из-за утреннего сумрака. Но потом выглянуло солнце. Я смотрел на лежавшую в гробу Таню и не верил, что она мертва. Она выглядела не просто живой, но переполненной свежестью молодой жизни. Она будто играла с нами в страшную игру. Всматриваясь в ее лицо, я почувствовал, что ко мне подкатила дурнота — настолько ужасным было ощущение жизни, которую словно высосали из Тани. Ее вакуум напугал меня…

Потом умерла сестра Леонида Владимировича. Она жила неподалеку от нас, и пару раз мы были у нее в гостях. Красивая женщина…

Как странно приходит смерть к людям: не то предупреждая о чем-то, не то пытаясь напомнить о том, о чем мы думать избегаем…

Мне кажется, что жизнь Леонида Владимировича была чередой беспощадных ударов судьбы. Почему он выбрал именно такую судьбу? Чего искал он в ней? Получил ли он ответы на свои вопросы?

Судьба беспощадно била его.

О работе разведчика никто никогда не расскажет всего. Только в общих чертах. Но разведчик, прошедший путь с низов до самого высокого ранга, — не только специалист в своей области, но и человек. Какое бы важное место ни занимала Служба в его судьбе, он всегда еще и человек. Я не знал Шебаршина — разведчика, я знал только Шебаршина — человека, хотя этот человек был насквозь разведчик».

И еще.

«Он уволился вскоре после ГКЧП. О мотивах его увольнения написано много. Но самое важное он рассказал сам в книге “И жизни мелочные сны”. Это важное и невероятно искреннее произведение о жизни разведчика, о жизни руководителя разведки. Эта книга ошеломила меня. “Рука Москвы” обычна, таких спокойных, аккуратных, взвешенных воспоминаний написано много, а “И жизни мелочные сны” — книга от сердца. Я не думал, что он способен на такую искренность. Кроме того, в этой книге чувствовалась попытка прикоснуться к потустороннему миру. Не случайно возле автора постоянно появляется давно умершая собака Ксю-Ша. Автор видит ее, другие — нет. Я позвонил ему и попытался объяснить, что я увидел в книге, но Шебаршин засмеялся в ответ: ничего такого там нет, никакого потустороннего мира, это лишь литературный прием. Я не поверил.

После смерти Шебаршина я прочитал ее снова. И она проникла в меня еще глубже. Многое в ней (книге) и в нем (авторе) открылось теперь с другой стороны»…

«Услышав по ТВ сообщение о его смерти, я не поверил. Понимая, что это не глупая шутка, а центральный телеканал, я все равно не мог поверить. Слушал один телевизионный канал, переключал на другой, пролистывал новостные страницы в Интернете. Всюду — одно и то же… Покончил с собой…

Тогда я, будучи не в силах переварить это известие, сел за стол и написал письмо, которое невозможно никуда отправить. Письмо в пустоту. Письмо к умершему. Но для меня это было письмо к живому человеку…

До похорон еще оставалось время. Его надо было чем-то занять — чем-то, что имело прямое отношение к Шебаршину. И я взял его “Жизни мелочные сны”. В главе “Джаганатхан” автор описывает появление призрака, в котором узнает своего старого друга. “Ну а ты-то сам когда к нам собираешься? Не пора ли? Устал ведь?” — спросил призрак…

На похороны я выехал рано. Всюду лужи, где-то сыпал снег, где-то лил дождь. Возле входа в траурный зал Троекуровского кладбища было оцепление. Множество людей стояло на аллее, дожидаясь разрешения войти.

Я вошел в зал первым, сорвав с головы черную шерстяную шапку. Кто-то забрал у меня цветы и положил их на гроб. Родственники уже заняли свои места, но я смотрел только на гроб, забыв подойти к Алексею. С каждым шагом на меня опускалось сверху и накатывало изнутри неодолимое состояние удушающего бессилия. Сначала мне показалось, что гроб закрыт, и это испугало: как же так, ведь я приехал увидеть его в последний раз. Но оказалось, что гроб закрыт только снизу, верхняя створка поднята, лицо и руки видны. Безмятежное лицо. Замазанная на правом виске рана.

И тут впервые за тридцать лет из меня потекли слезы. Безостановочно. Я стоял перед Леонидом Владимировичем и не мог справиться с собой. Меня трясло. Взрослый мужик, похоронивший многих близких знакомых и родственников, я ни разу за эти тридцать лет не испытал жгучего чувства расставания, глядя на покойника. Да, была печаль и понимание зыбкости этого мира. Но теперь я не мог совладать с собой. Слезы лились так, будто из меня выходило все накопившееся за эти годы. Душевная боль, физические страдания, обиды, разочарования, — все, все, все. Сначала я думал: как же так, нельзя допустить слез, это не по-мужски, а потом решил — пусть. Кому какое дело до меня?

Из ритуального зала гроб понесли к могиле. Вдоль аллеи стояли солдаты, чуть в стороне — милицейский автомобиль, люди в штатском с переговорными устройствами. Играл оркестр, потом был залп, и одновременно грянул гимн. И словно колдовство какое-то — у меня опять хлынули слезы. Теперь в последний раз. Все кончилось. Черта подведена окончательно…

От прежней жизни осталась только память. Есть люди, с которыми я могу встретиться и поговорить. Но Шебаршина нет. Потеря невосполнимая. Вся моя сознательная жизнь так или иначе связана с ним. Он не стал мне другом, не был наставником, не заменил мне отца, но было что-то другое, что невозможно передать словами, что не вписывается в рамки обычных человеческих отношений и переходит в категорию метафизики. Наверное, Шебаршин был для меня еще и воплощением всего значительного — в достижениях и ошибках, в личном и общественном, в человеческом и государственном, в открытом и закрытом, в правде и неправде. И конечно, он символизировал для меня для меня мое прошлое: и как конкретный человек из моей жизни, и как собирательный образ разведчика»…