Пеллико С. Мои темницы. Штильгебауер Э. Пурпур. Ситон-Мерримен Г. В бархатных когтях - Сильвио Пеллико

Кузина Пелигрос не вышла к обеду: у нее слишком расходились нервы.

— Я знаю, что такое эти нервы, — продолжала Хуанита, объявив, что место Пелигрос останется незанятым, — не беспокойтесь о ней: она съест немного супу, да и от других блюд не откажется.

После обеда кузина прислала служанку сказать, что ей теперь лучше и что она хотела бы видеть Марко.

Вернувшись с этого свидания, он нашел отца и Хуаниту в гостиной. Лицо его было серьезно.

— Теперь ты сам убедился, что с ней ничего серьезного нет, — сказала Хуанита, следя за выражением его лица.

— Да, — рассеянно отвечал он, — ничего серьезного.

Он не садился, но продолжал стоять с озабоченным видом, смотря на огонь в камине, от которого все чувствовали себя особенно уютно на такой высоте, как Торре-Гарда.

— Она не хочет оставаться здесь, — сказал он, наконец, и собирается уезжать завтра.

Саррион слегка рассмеялся и перевернул газету, которую держал в руке. Хуанита читала какую-то английскую книгу с помощью словаря, в который, впрочем, не заглядывала, когда Марко был где-нибудь поблизости.

— Пускай ее едет, — медленно и отчетливо произнесла она, отрываясь от книги.

Наступило неловкое молчание. Хуанита чувствовала, что ее лицо покрывается краской.

— Ничего другого не остается, как отпустить ее, — заговорил Марко с принужденным смехом, — с ней теперь беспрестанно будут повторяться эти припадки. Она хочет ехать в Мадрид.

— Вот как!

— Она хочет, чтобы ты тоже ехала с нею, — вдруг выпалил Марко.

— Это очень мило с ее стороны, — холодным и ровным тоном сказала Хуанита, — ты знаешь, что я терпеть не могу эту кузину Пелигрос.

— Стало быть, ты не желаешь ехать с нею в Мадрид?

Поглядывая на огонь, Хуанита, казалось, взвешивала все доводы за и против этой поездки.

— Нет, благодарю, — промолвила она наконец.

— Ты знаешь, — пустился объяснять ей Марко каким-то странным голосом, в котором чувствовалось возбуждение, — ты знаешь, я боюсь, что после всего происшедшего мы наживем себе плохую славу в Испании. И без того все говорят, что мы просто разбойники. Трудно будет выписать сюда кого-нибудь.

Хуанита ничего не отвечала. Саррион по-прежнему внимательно читал газету.

— Мне нужно уехать в Сарагосу, — произнес он вдруг из-за газеты, — может быть, Хуанита сжалится над моим одиночеством?

— Ужасно жалко уезжать из Торре-Гарды, когда наступает весна, — заметила Хуанита, — вы не находите этого?

Обращаясь к Сарриону, она глядела, однако, на Марко. Оба они, видимо, чувствовали себя неловко и не знали, что сказать.

Глаза Марко как-то даже потускнели. Хуанита же держала себя холодно и сосредоточенно, чувствуя себя госпожой положения.

— Знаешь, — начал опять Марко, — я всегда думал только о твоем счастье. Поступай, как найдешь нужным.

— А я всегда готов подписаться под тем, что говорит Марко, — подтвердил Саррион.

— Я знаю, ты у меня добрый, — воскликнула Хуанита, отбрасывая книгу и вскакивая с места, — я иду спать.

Она поцеловала Сарриона и быстрым легким жестом пригладила свои пепельные волосы.

— Спокойной ночи, Марко, — сказала она, проходя в дверь, которую он открыл для нее.

И, не глядя на него, она дружески кивнула ему головой.

На следующее утро кузина Пелигрос уехала из Торре-Гарды.

— Я умываю руки во всем этом деле, — говорила она, делая заученный жест.

Так, впрочем, и осталось неизвестным, умывала ли она свои руки от Хуаниты, или от карлистов. Когда ее служанка уселась в экипаж сзади нее, она вздохнула и ничего не ответила Сарриону, выразившему надежду, что ее путешествие совершится благополучно.

— Я распорядился, чтобы до самой Памплоны, вас сопровождали два стражника, сказал Марко, — впрочем, теперь везде спокойно. Пачеко водворил тишину.

— Благодарю вас, — жеманясь, ответствовала Пелигрос.

Она почему-то считала, что в присутствии домашней прислуги настоящей даме не полагается быть естественной.

Экипаж тронулся.

Вскоре после ее отъезда Саррион с сыном выехали верхом в деревню. Здесь был другой путешественник, которому выпало на долю отправиться в далекое путешествие, откуда нет возврата. Саррион нашел его в доме деревенского священника: там на смертном одре лежал человек, с которым он когда-то играл в детстве, и с которым он никогда не ссорился, несмотря на разницу их взглядов. Эвазио Мон даже после смерти старался быть всем приятным и лежал в темной комнатке скромного домика, улыбаясь.

— Я хочу отнести цветы на его смертное ложе, — сказала Хуанита, — когда все обитатели Торре-Гарды сидели после обеда на террасе, — теперь я все простила ему.

Марко сидел в стороне, около самой решетки, покачивая ногой и искоса посматривая на Хуаниту.

— Ты, действительно, уже простила его? — спросил он, пристально глядя ей в лицо своими черными блестящими глазами, — мне кажется, покойника легко забыть, но простить…

— Я простила его не тогда, когда он был убит.

— А когда же?

Хуанита улыбнулась и покачала головой.

— Этого я тебе не скажу, — отвечала она, — это тайна, оставшаяся между Эвазио Моном и мною. Когда я положу цветы на его гроб, он поймет, в чем дело, насколько мужчины вообще способны понимать.

Она не стала распространяться дальше на эту тему и сидела молча, задумчиво поглядывая на долину. Саррион сидел несколько поодаль, окруженный целым облаком табачного дыма.

— Обед будет сегодня в семь часов, если вам все равно, — отрывисто сказал он, вставая.

— А в чем дело?

— Я уезжаю в Сарагосу.

— Сегодня вечером? — быстро спросила Хуанита и смолкла.

Марко сидел не шевелясь. Саррион закурил другую сигару и как будто забыл ответить на вопрос Хуаниты. Та вспыхнула и закусила губы. Повернув голову, она смерила его с ног до головы, стараясь прочесть что-нибудь на этом гладко выбритом лице, которое считалось одним из красивейших во всей Испании. Ей предстояло решение ее судьбы — теперь или никогда. И она решилась.

— В семь часов, — сказала она, — хорошо, я пойду и распоряжусь.

До обеда она успела побывать у смертного одра и помолиться в соседней маленькой церкви об упокоении его души. На террасу она потом не выходила, и Саррионы до самого вечера не видали ее.

За обедом старик Саррион был необыкновенно весел, и Хуанита быстро вошла в его настроение. Он говорил о Сарагосе, как будто она была через дорогу, и мечтал, как он будет ходить по городским улицам, пока не наступит жара, от которой равнина Арагонии делается совершенно необитаемой.

— А вот Марко — другое дело, — говорил он, — Марко должен оберегать долину и не может уехать отсюда даже на несколько дней.

Когда настало время отъезда, Хуанита собственноручно закутала старика в меховой воротник и застегнула пуговицы его пальто. Несмотря на свои шестьдесят лет, граф никогда не ездил в закрытом экипаже.

Стояла темная, безлунная ночь.

— Тем лучше, — заметил Марко, — если лошади не будут ничего видеть, они не будут и бояться.

Сидя на передней скамейке открытого экипажа, Марко проводил своего отца вниз до того места, где когда-то был подъемный мост.

Хуанита осталась в дверях, резко выделяясь на фоне освещенной комнаты. Она долго махала отъезжающему рукой.

У подъемного моста Марко простился с отцом. На этом месте они расставались, по крайней мере, сотню раз. Из Памплоны до Сарагосы был только один поезд, и оба они не раз ездили с ним. Но на этот раз прощание носило какой-то особый характер, и они даже не сказали друг другу тех обычных при прощании слов, которые от долгого употребления потеряли свой первоначальный смысл.

Саррион взял вожжи, выглянул из мехового воротника, в который закутала его Хуанита, и, кивнув сыну головой, исчез в ночной темноте.

Марко медленно пошел назад. Когда он вернулся домой, все огни были потушены. Слуги ушли спать. Был уже одиннадцатый час. Только в его кабинете, окно которого так и осталось незакрытым, горела лампа. Он погасил ее и, взяв свечу, пошел наверх в свою комнату. Но он не остался в ней, а вышел на террасу, которая шла вокруг всего дома.

Через несколько минут экипаж его отца должен был въехать на мост с тем глухим грохотом, который показался Эвазио Мону пушечными выстрелами.

Поднялся ветерок, и свеча, которую Марко поставил на столик возле окна, стала оплывать. Он задул ее и снова вышел на темную террасу. Он знал, что кресло стояло около самого окна, сел в него и стал прислушиваться в ночной тиши, дожидаясь, пока загремит на мосту экипаж.

Вдруг послышался стук раскрываемого окна, и Перро, лежавший у его ног, поднял вдруг морду и стал нюхать воздух.