Даурия - Константин Седых

– Парамон Мунгалов. Они с работником в другом зимовье живут.

– Если есть у тебя лишние портянки или чулки, дай мне. Прихватили меня богачи так, что я в унтах на босую ногу пятнадцать верст отмахал. А по таком морозу это не шутка. Да потом еще волки чуть было меня не слопали.

– Вот возьми, – подала ему Дашутка с печки пару новых шерстяных чулок.

– Спасибо, – с жаром поблагодарил Роман. – Если бы знала ты, что пережил я в эту ночь…

Вдруг на дворе заскрипели сани. Дашутка взглянула в окно и побелела.

– Беда, Роман… Это мой отец приехал и еще кто-то.

– Ну, даром они меня не возьмут, если выследили…

Увидев в его руке револьвер, Дашутка тихонько запричитала:

– Ой, ой, горюшко мое! – И вдруг сердито прикрикнула на Романа: – Да прячься ты, непутевая голова. Отец, может, и не знает, что ты здесь.

– А куда я спрячусь?

– Да под нары, под нары лезь. Там темно. На вот потник тебе и убирайся.

– Ладно, будь что будет. – И, схватив потник, Роман залез под нары. Заполз там в самый дальний угол за ящик с картошкой и вилками капусты. Затхлой сыростью шибануло ему в нос. Разостлав потник, он прилег на него. Дашутка металась по зимовью и кидала под нары все, что можно, чтобы лучше укрыть его.

За дверью послышались шаги. Дверь со скрипом распахнулась, и сквозь клубы морозного воздуха Роман увидел красные Епифановы унты, услыхал его простуженный голос:

– Доброго здоровья, Дарья!

– Здравствуй, тятя. Что это ты так рано?

– За дровами поехал… Ну, рассказывай, как живешь тут, девка.

– Слава Богу, живу.

– А я дай, думаю, заеду, погляжу, как вы тут управляетесь. Угости-ка меня чайком. Погреюсь да поеду.

Пока Епифан пил чай, вернулись с водопоя старики. Они загнали скот во дворы и оба зашли в козулинское зимовье. Вместе с ними забежала черная небольшая собачонка и улеглась у порога, умильно поглядывая на стол, где на самом краю лежала булка хлеба. Роман притаился. Эта пустолайка была теперь для него опаснее целой стаи волков.

– Ну, как, не замерзли еще, божьи прапорщики? – спросил Епифан стариков.

– Пока ничего, Бог милует… А морозы и впрямь несусветные. Прорубь нынче за ночь так заросла, что едва продолбили.

– Погрей и нас, Дарья, чайком, – попросил старик Козулин и, прокашлявшись, обратился к Епифану: – Что в поселке, Епиха, новенького?

– Новостей целый ворох… Сегодня ночью Ромашку Улыбина ловили.

– Да разве он живой?

– Живой, мать его в душу! Заявился откуда-то домой. Мылся в бане, а его Никула Лопатин углядел. А у Никулы язык что осиновый лист – во всякую погоду треплется. Сболтнул бабе, а та и пошла звонить. Узнал об этом Сергей Ильич – и к атаману… Заставили идти того арестовать Ромашку… Семь человек ходили к Улыбиным. Пятеро в избу кинулись, а двое у крыльца остались. А Ромашка, он не дурак. Он, оказывается, в сенях за дверью стоял. Как те пробежали мимо него в избу, он и махнул на улицу. Арсюху Чепалова с ног сбил, а у Пашки Бутина медвежья хворость приключилась. Пока Арсюха подымался, он ведь тоже тетеря добрая, Ромашка во дворы сиганул. А там его ищи‑свищи. Стреляли в него, да не попали.

– Какой молодчага парень-то, – похвалил Романа старик Мунгалов. – Ведь совсем вьюноша, а гляди ты каков – от семерых ушел. Весь в деда. Дед у него в молодости тоже беда проворный был. Только я да покойный сват Митрий и могли устоять супротив него.

Старик Козулин пожалел Романа:

– Куда он, бедняга, в такую стужу денется? Все равно, однако, поймают.

– Ежели домой сунется, – сразу изловят. За домом крепко доглядывают. А прийти он должен. Захочет коня своего взять.

– Без коня, конечно, человек он пропащий.

– Коня ему теперь воровать надо. Того, на котором он приехал, в станицу отвели.

Огорченный этой вестью, Роман неосторожно пошевелился в своем убежище. Собачонка учуяла его и зарычала. Потом забежала под нары, принялась лаять. Совсем близко от Романа сверкнули ее глаза. Вот-вот она могла схватить за ногу, и он решил, что все пропало. Епифан удивленно сказал:

– На кого это она брешет?

– Крысу, должно, учуяла, – сказал старик Козулин, а Дашутка поддержала его:

– Сегодня утром я двух крыс видела. Расплодилось их столько, что ничего доброго под нары нельзя положить.

Собачонка лаяла все громче, все злее. Один из стариков глубокомысленно заключил:

– Должно быть, прижучила крысу в уголок, а взять боится. Пустолайка проклятая.

– Да вытури ты ее, Дарья, к черту! Совсем оглушила.

Дашутка схватила клюку, принялась бить собачонку и два раза по ошибке задела Романа. Собачонка с жалобным визгом выскочила из-под нар. Епифан раскрыл дверь и пинком выбросил ее из зимовья. А Роман потирал ушибленный бок и ждал, что будет дальше.

– Ну, отогрелся, поеду, – сказал Епифан, надел шапку и рукавицы и вышел из зимовья. Следом за ним ушел к себе старик Мунгалов. Немного погодя поднялся и старик Козулин, сказав Дашутке, что идет поправлять городьбу в овечьем загоне. Дашутка проводила его и с раскрасневшимся лицом заглянула под нары.

– Живой еще?

– Живой, только взмок весь.

– Давай выходи. У меня щи сварились, покормлю тебя щами… А я тебя клюкой не ударила?

– Нет, – соврал Роман, вылезая на свет божий. Дашутка вытащила из печки горшок, налила Роману миску щей, а сама стала смотреть в окошко, чтобы предупредить его, ежели появится старик. Соскребая со стекла узорный иней, с плохо скрытой заботой спросила:

– Что теперь делать будешь?

– И сам не знаю. Без коня я все равно что без ног. Пойду, видно, коня добывать.

– В такую стужу, да в твоей лопоти… Нет уж, поживи-ка лучше день-другой у меня под нарами.

– С тоски умру.

– Не помрешь, – рассмеялась Дашутка, – а там что-нибудь сообразим.

Вечером, когда старика снова не было в зимовье, Роман сказал Дашутке, что он ночью уйдет.

– Как хочешь, не удерживаю. Только подумай, куда идти-то тебе? Ведь погибнешь.

– Можешь, и погибну, только под нарами торчать мне совестно.

– Нашел чего стыдиться… Ты потерпи, я обязательно что-нибудь придумаю ради старой дружбы.

Старик вернулся на этот раз с надворья расстроенный.

– Беда, девка, – хрипло говорил он. – Ночью большой буран будет, а у нас Пеструха совсем натяжеле. Вот-вот отелится. Ежели случится это нынешней ночью, можем теленка загубить. Прямо не знаю, что делать.

Дашутка, подумав, сказала, что корову можно на ночь завести в пустое зимовье. Старик ответил, что делать это неудобно – зимовье чужое.

– Да что ему сделается, зимовью-то, – убеждала его Дашутка. – Настелим подстилки побольше, а убирать за Пеструхой я сразу буду.

– Схожу посоветуюсь с Парамоном, – сказал старик и пошел к Мунгалову. Вернувшись, приказал Дашутке: – Загоняй корову в зимовье. Парамон говорит, что беды не будет, ежели и поживет там с недельку.

Дашутка обрадовалась, быстро оделась. Уходя, с порога сказала, что затопит в зимовье печку, чтобы корове совсем хорошо было.

Ночью, когда Роман уже спал, Дашутка залезла под нары, разбудила его:

– Вылезай, я тебе другую хату нашла.

В зимовье было темным-темно. В трубе завывал дикими голосами ветер, стекла в окне дребезжали. Дашутка взяла Романа за руку и, попросив потише ступать, повела за собой. За дверью их сразу встретил не на шутку разгулявшийся буран. С трудом добрались они к стоявшему на отшибе зимовью. Корова, редко и шумно повздыхивая, жевала сено. Дашутка потрепала ее по шее, прошла к окошку, завесила его соломенным матом и, посмеиваясь, обратилась к Роману:

– Здесь теперь жить будешь. Дверь я на замок закрою, ключ себе возьму. Когда дедушка сюда придет, отсиживайся под нарами, а в остальное время хоть пой, хоть пляши. Вон постель твоя, – показала в угол на охапку соломы. Затем подкинула в печку дров, привернула в лампе огонь и собралась уходить.

– Может, проводить тебя? Ведь на улице сейчас заблудиться немудрено.

– Не надо. Спи давай. Утром я тебя рано потревожу…

– Да ты посиди, поговорим… Мы ведь три года с тобой добрым словом не перебросились.

– О чем говорить-то? – присев на краешек лавки, вздохнула Дашутка. – От этого тепла на сердце не прибавится, молодость наша не вернется… Расскажи-ка мне лучше, как Алексея-то моего убили.

Просьба ее неприятно резанула Романа по сердцу. Говорить с ней об Алешке было невыносимо тяжело. Одно упоминание о нем заставляло его страдать. Даже мертвый жил Алешка и бередил в его памяти старые раны. И только сделав над собой большое усилие, передал он ей все, что знал о смерти Алешки. Выслушав его, Дашутка помолчала и вдруг спросила:

– А если бы тебе довелось быть на месте Семена, – убил бы ты Алексея?

– Убил бы. Про меня, конечно, подумали бы, что я его из-за тебя убил, за то, что ты ради него меня бросила. Только правды в этом не было бы. Ты ведь сама знаешь, как у нас с тобой получилось. Так что за это его убивать нечего было… А вот за то, что он к Семенову побежал, к холую японскому, за это я бы ему спуску не дал, – сказал Роман жестко и горячо.