Летняя книга - Туве Марика Янссон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И мы долго стояли и смотрели на гордую надпись на мече Густава: «Стойте здесь, на собственной земле, и не рассчитывайте на чужеземную помощь». Ко всему прочему, это был День авиации, повсюду развевались флаги, и летчики парили над ярко-синим морем, где, как обычно, менялись тени от облаков.
Мимо прошел стокгольмский пароход, большой и белый. Я ходила вокруг по самому краешку воды и искала мотив для эскиза, их было много. Тапса нашел весенний лук и отдал его мне.
Когда мы вернулись в город, спустились сумерки, повсюду уже светились рекламы, и народ медленными группами тянулся по Эспланаде[143].
Мы решили пойти в кафе «Фенниа», кое у кого из нас еще остались деньги.
В «Фенниа» гремел джаз, синие и зеленые световые кегли метались на пустом паркете площадки для танцев.
Нас было восемь мальчиков, Ева Седерстрём и я. Ева то и дело смеялась, протирала носовым платком свои ботинки из блестящей кожи и попросила у меня пудру. Мы уселись за большой стол и заказали пиво. После двух лет общения изо дня в день мы вдруг перешли на «ты» друг с другом и открыли, что Пётея и Саукконен были переодетые принцы и что их зовут Урбанус и Иммануэль!
– Теперь я знаю, – воскликнула Ева, – теперь я точно знаю, что не хочу пить свое обычное вино! Я хочу попробовать разные вина, и ничего другого я сегодня не хочу! – Потом она одна выпила половину бутылки; она, которая всю зиму проплакала из-за пустых бутылок, выпитых мальчишками и разбросанных всюду на лестнице.
Тапса и я кружились в безумном вихре венского вальса, так что никому другому места не оставалось, а потом он купил мне розу. Когда мы вернулись к столу, Ева вскочила и сказала, что теперь она хочет танцевать хамбо[144]. Но это трудный танец, и никто из нас танцевать его не умел.
Мэнтюнен весь день был очень молчалив. Когда мы танцевали, его лицо стало совсем красным, и он задрожал. Я, собственно, никогда не думала особенно много о Мэнтюнене, но, когда он задрожал, это передалось мне, словно зараза, и всю меня будто наэлектризовали. Это было очень приятное чувство, которого я никогда раньше не испытывала. И как жаль, что это чувство вызвал именно Мэнтюнен. Потом Ева захотела домой. Она сказала, что у нее заболел живот. Виртанен провозгласил тост за всех Ев и разбил бокал (платил Мэнтюнен).
Мы вывалились в холодную синюю ночь, и Виртанен, Мэнтюнен и я пошли, распевая, через весь город, потом мы оказались в парке Кеспериа, который, темный и густой, спал около залива Тёлёвикен. Весь залив был как одно светло-красное водное зеркало до самого Сёрнеса; мы швырнули наши плащи и пальто в какие-то заросли и нырнули под деревья. Я поднялась в гору, птички уже начали чирикать то здесь, то там, и слабый красный рассвет проснулся на востоке. Я радовалась до боли и протянула руки прямо вверх, позволив ногам танцевать, и тогда я услышала топот шагов вверх по склону, это был Олли Мэнтюнен, который пришел за мной. И я начала смеяться, потому что он был точь-в-точь как одна из папиных скульптур – очень молодой лось. Мы гонялись друг за другом вперед и назад, назад и вперед и очень веселились, а когда я позволила ему поймать меня, то вскрикнула так громко, что и на небе услыхали.
Но он собирался лишь что-то объяснить, поэтому я побежала своей дорогой. Разговоры мне были в тот момент неинтересны, хотя в какое-то мгновение я подумала о том, что он мог прийти в отчаяние.
Я нашла свой плащ. Иммануэль заснул в куче увядших листьев, а Виртанен ушел домой. Я брела очень медленно по городу с плащом на руке. Начало немного поддувать, прохладный утренний ветерок! Город был абсолютно пуст.
Я подумала о том, что смешно, когда говорят: «Так трудно быть счастливым».
Беседа с Самуэлем
Перевод В. Андриановой
Мы сидели в ресторане, и мне было трудно расслышать, что сказал Самуэль. Большой квадратный громкоговоритель звучал во всю силу, было полно народу, и у меня разболелась голова от табачного дыма и музыки. Все время я пристально смотрела на Самуэля и напряженно пыталась понять его.
У него был такой низкий голос, не похожий на другие голоса, что хотелось верить сразу же и слепо всему, что он говорит.
Вот что сообщил Самуэль, желая показать, что он честен и хотел бы передать мне частицу себя самого:
– Медитация, – сказал он, – самое главное в настоящее время. Ты медитируешь, то есть размышляешь, в большинстве случаев бессознательно. Твой взгляд, например, падает на эту салфетку, в тот же момент ты видишь машину, которая ее выкроила, бумажную массу, из которой она сделана, и так далее, до тех пор пока не дойдешь до дерева, которое и является подлинной первопричиной.
Я посмотрела на салфетку, но она не поведала мне ничего особенного, и я почувствовала себя огорченной.
– Анализировать, – это совсем другое, – продолжал Самуэль, – это значит проникать в прошедшее, в то, что было, анатомировать и определять, делить на части и объяснять. Ты никогда не спросишь, почему ты стала мне нравиться, потому что это значит – ты анализируешь. Если планета Уран врежется прямо в Юпитер, ты не будешь интересоваться причиной, потому что эти причины копились в течение миллиардов лет. Боги нами не интересуются. Они только посмеиваются, правда дружелюбно, как смеются над ребенком, когда тот гордится чем-нибудь, что ему удалось придумать, разумеется, что-то неправильное, но зато – самостоятельно. Боги хотят, чтобы мы думали синтетически, то есть не высчитывали что-то сознательно, а просто делали это. Пойми меня правильно! Мысль – это же составление плана действий. Но теперь ты должна думать глобально – понимаешь?
Я не очень поняла, куда он клонит, но главное заключалось в том, что он честно пытался дать мне что-то вместо той самой жизни, которая зовется любовью.
– Синтетическое мышление, – продолжал Самуэль, – должно было бы стать доказательством существования Бога, если провести мысль дальше по правильному пути. Но не Бога, воображаемого в виде разума, а, например, как линии, силы, геометрической фигуры. Великая милость для того, кто много грешил, заключается в том, что только природа, сила жизни – понимай как хочешь – прощает или наказывает, словно хорошая мать, с каждым разом все строже и строже.
