Соотношение сил - Полина Дашкова

Она привыкла к своему огромному животу и чувствовала себя священной коровой. Мама, папа и Вася по очереди навещали ее, иногда кто-нибудь оставался ночевать.

Илья приезжал на дачу поздно ночью. В этом смысле никакой разницы с московской жизнью не было. Он работал практически без выходных. Сквозь сон Маша слышала урчание мотора, шаги, тихий стук двери. Каждый вечер Настасья заявляла:

– Дождусь, не лягу.

Но засыпала в кресле или на диване. Илья не будил ее, поднимался наверх, нырял к Маше под одеяло, мгновенно выключался, выныривал рано утром и уезжал.

Маша не разрешала никому ничего покупать, шить и вязать для ребенка заранее, упорно верила в старинную примету, но запрет нарушали все. Евгеша пропадал в сарае, оттуда слышался глухой визг напильника и стук молотка. Он мастерил колыбельку. Настасья успела навязать кучу кофточек, чепчиков и носочков. Мама обметывала на машинке пеленки. Папа привез из очередной командировки лошадку-качалку и деревянный стульчик с дыркой для горшка. Илья купил кроватку и коляску, спрятал их в сложенном виде в кладовке на Грановского. Вася вычистил и привел в порядок своих солдатиков, чтобы передать по наследству.

Настасья ходила вокруг Маши на цыпочках, не приставала с пирогами и котлетами, тихо, умильно причитала, замечая, как движется и прыгает живот под ситцевым домашним платьем.

Первый осенний дождь начался утром девятнадцатого числа. Он был теплый и редкий, небо затянулось низкими желтоватыми тучами. После завтрака Маша сидела на веранде в кресле-качалке, положив босые ноги на табуретку, дочитывала последние главы «Анны Карениной», иногда поднимала глаза и глядела на дождь сквозь разноцветные ромбики больших верандных окон.

К сцене самоубийства Анны она подбиралась с опаской. В прошлый раз, года четыре назад, когда впервые читала роман, после этой сцены долго плакала от жалости к Анне и от злости на Льва Толстого. Зачем он ее убил?

Сейчас она только немного загрустила и подумала: «Он будто за руку подвел ее к платформе и толкнул под поезд. Миллионы людей читают, миллионы раз, опять и опять, погибает бедная Анна. Вот такая вечная казнь».

Настасья крикнула из кухни:

– Скелетинка, творожку покушаешь?

Маша усмехнулась. На скелетину она давно не была похожа, скорее уж на шар с ногами.

– Спасибо, Настасья Федоровна, не хочу, сыта.

– Творожок свежий, с малиновым вареньем, очень вкусно.

На крыльце застучали шаги. Дверь открылась. Мама вошла на веранду, поставила сумку на лавку, скинула капюшон плаща, поцеловала Машу.

– Привет. Ну, как ты?

В последнее время у мамы появилась манера слишком внимательно и тревожно заглядывать Маше в глаза. У нее самой глаза были сонные, красные.

– Я в порядке, а тебе бы поспать.

– Сегодня не получится, вырвалась на пару часиков, к трем надо быть на работе.

Из кухни пришла Настасья с миской творога:

– Вера Игнатьевна, покушайте. Сейчас чаю поставлю и варенья принесу.

Маша поняла, что спокойно почитать не удастся, немного посидела с ними и потихоньку смылась наверх. Минут через пятнадцать мама поднялась к ней. На шее висел фонендоскоп.

– Мам, я же сказала, все хорошо, – проворчала Маша.

– Если бы ты ходила в консультацию, я бы к тебе не приставала. Давай укладывайся.

Каждый раз, когда мама слушала и щупала живот, Машу разбирал смех. Во-первых, щекотно, во-вторых, мамино лицо становилось необыкновенно серьезным и важным.

– Кончай хихикать, ты мне мешаешь!

На этот раз она занималась животом дольше обычного, поглядывала на часы.

– Что-то не так? – тихо спросила Маша.

– Все так, сердечко в порядке, сто двадцать в минуту, лежит он правильно. – Мама сняла фонендоскоп. – Тебе пора в Москву, Манечка.

– Почему?

– Родишь скоро.

– Ну, здрас-сти! Срок только через неделю. Забыла?

– Маня, он опустился, значит, уже очень скоро.

– Илья приедет, завтра утром меня отвезет. – Маша лениво потянулась. – Мам, до завтра не начнется, обещаю.

Мама встала и принялась расхаживать по комнате.

– Если бы я могла остаться с тобой, но я должна сегодня обязательно ассистировать на операции. Маня, поехали, пожалуйста!

– Рано, я чувствую. Ты же сама говорила, первые роды обычно долгие. Тут телефон у коменданта, если что, вызовем «скорую».

Мама очень уговаривала, но Маша уперлась. Неохота было нарушать это чудесное, спокойное течение дачной жизни, когда еще удастся вот так бездельничать, гулять, читать, валяться в постели до полудня?

Мама сдалась. Маша проводила ее до станции, пообещала, если что, сразу вызвать «скорую» по комендантскому телефону, не спеша вернулась, пообедала с Настасьей и Евгешей. Когда допили чай, Евгеша с таинственным видом повел ее к сараю, широким жестом распахнул дверь:

– Готово! Принимай работу!

Колыбелька была как из сказки. Евгеша покрасил ее белой масляной краской, разрисовал разноцветными цветочками и ягодками. Маша восхищенно охнула:

– Да вы прямо художник!

– Когда-то увлекался, в гимназической юности. – Евгеша скромно потупился.

К вечеру дождь припустил с новой силой, поднялся ветер. Маша ушла наверх, закуталась в большой пуховый платок, уютно устроилась в кресле с «Анной Карениной».

Жаль было дочитывать. Как ни злись на Толстого за Анну, все равно оторваться невозможно. Последние строчки финального монолога Левина Маша прочитала шепотом, вслух:

– «…но жизнь моя теперь, вся моя жизнь, независимо от всего, что может случиться со мной, каждая минута ее – не только не бессмысленна, как была прежде, но имеет несомненный смысл добра, который я властен вложить в нее!»

Маша закрыла книгу, спустилась вниз, умылась, почистила зубы, пожелала Настасье и Евгеше спокойной ночи.

Давно стемнело. Дождь барабанил по крыше, форточка поскрипывала от ветра, кружевная занавеска медленно поднималась и опускалась, будто дышала. Маша незаметно уснула.

Ей приснилась, что она идет по незнакомой улице, вдоль невысоких решетчатых заборов. За заборами дома, слишком маленькие для городских, но и не деревенские, каменные, в два-три этажа, очень аккуратные, серого, желтого, бежевого цвета. Нигде, никогда Маша не видела таких улиц и таких домов. Совсем незнакомый мир, может, вообще не на земле, а на другой планете. Освещение тревожное, зеленоватое, с огненным отливом. Не то чтобы страшно, а как-то не по себе.

Мимо сновали смутные фигуры. Маша разглядела высокую женщину в сером плаще, вроде бы красивую, но больше похожую на куклу, чем на человека. Лицо белое, как известка, глаза большие, круглые, ни белков, ни зрачков. Нечто гладкое, серебристое, будто вместо глазных яблок ртутные шарики.

Женщина-кукла остановилась возле одного из домов, открыла калитку. Перед крыльцом росли темно-зеленые кусты. Дорожка была усыпана алыми лепестками, словно обрызгана кровью. Поднялась на ступени, повернула дверную ручку. Маша знала: если кукла откроет дверь и войдет в дом, случится что-то кошмарное, непоправимое. Дверь дрожала, кукла размеренно и мощно била по ней кулаком. Маша вскрикнула, проснулась, включила свет.

Снаружи разыгралась настоящая буря. Ветер выл, занавеска взлетала до потолка. Окно распахнулось, с подоконника капало. Маша встала и сморщилась от внезапной тянущей боли в пояснице. Взглянула на часы. Половина второго.

Она закрыла окно, погасила свет, забилась под одеяло, но только стала засыпать, боль вернулась.

– Нет, пожалуйста, не сейчас!

Опять приступ боли.

– Что я за дура? – Маша всхлипнула. – Конечно, надо было поехать с мамой… Ой, господи, как больно!

Она опять включила свет, дрожащими руками натянула платье, закуталась в шаль, осторожно, медленно держась за перила, стала спускаться по лестнице. Боль заставила ее сесть на ступеньку и замереть, пережидая, когда немного отпустит.

Сквозь шум дождя и вой ветра прорезался звук мотора. Через пару минут на крыльце застучали шаги. Илья вошел на веранду.

– Илюша… – Она попыталась встать и застонала.

– Что, уже? – Он опустился перед ней на корточки.

– Мг-м… Каждые пять минут схватки.

В машине она никак не могла удобно устроиться на заднем сиденье, пробовала лечь на спину, подогнув ноги, сжимала кулаки, впивалась ногтями в ладони, кусала губы и пальцы, чтобы не заорать. Дождь хлестал в стекло, дорога была мокрой и скользкой. Илья боялся прибавить скорость. Казалось, никогда не доедут. В голове пульсировало: «Так не бывает! За что мне эта пытка?»

В короткие промежутки между схватками она вглядывалась в окно, ничего не видела сквозь пелену дождя. Наконец замаячили городские огни. Мелькнул темный силуэт «Рабочего и колхозницы». Значит, уже скоро.

Когда машина остановилась возле подъезда роддома имени Грауэрмана, сиденье под Машей было мокрым. Дальше все понеслось и закружилось. Каталка, клеенка, кафельные стены, лица в белых масках, короткие команды: «Не тужься, тужься!» Боль стала абсолютно нестерпимой, будто тело напополам перепилили. В голове вспыхнуло: «Все! Я умираю!»