Дягилев - Наталия Чернышова-Мельник

Но пока об этом никто не подозревал. Возможно, и сам Сергей Павлович еще не сделал такой вывод. После окончания парижского сезона он думает о предстоящих гастролях в Германии. А есть еще и тайные, личные мысли. Он то и дело задается вопросом: как там, в Италии, поживает Цыганенок?

Закончив неотложные дела, Дягилев тоже отправляется в этот благословенный край, в свою любимую Венецию, где из года в год проводит отпуск. Оттуда же он посылает первое письмо Сергею-младшему: «…О себе скажу, что вырвался из Парижа очертя голову… Здесь, в Венеции, так же божественно, как и всегда, — для меня это место успокоения, единственное на земле, и к тому же место рождения всех моих мыслей, которые я потом показываю всему миру…» Во всех своих письмах Лифарю Сергей Павлович настоятельно советует добросовестно учиться у Чекетти и заниматься самообразованием, как можно больше читать. Именно благодаря этому, уверяет он юношу, тот сможет со временем стать настоящим артистом.

А в конце июля они, наконец, встретились в Милане. Как когда-то с Нижинским, а потом с Мясиным, Дягилев взял на себя роль воспитателя Лифаря. Он обнял юношу и сказал, что хочет показать ему город за два дня, поэтому им нельзя терять время. Они тут же отправились пешком в громадную стеклянную галерею Виктора Эммануила II, затем остановились на несколько минут перед знаменитым театром «Ла Скала», памятником Леонардо да Винчи и его ученикам, вошли в кафедральный собор… Впоследствии Лифарь признавался, что не мог передать словами то, что почувствовал, находясь внутри; но это впечатление, пишет он, «было самым сильным в моей итальянской жизни 1924 года и, может быть, одним из самых сильных вообще»: «То, что рядом со мной был Дягилев, давало моему состоянию какой-то особенный молитвенный трепет. С ним я хотел прикоснуться к „вечности“, т. е. к тому чувству, которое рождает религию, которое творит божественное. У меня было чувство ожидания взаимного ответа, соединенного в едином… одном, мгновенном дыхании жизни, скрепляющем союз двух жизней».

После двух незабываемых дней последовала разлука, которую скрашивала лишь переписка. Но вскоре, в августе, они встретились вновь и отправились в Венецию, а затем в тихую маленькую Падую. Именно здесь и был заключен «вечный союз» Дягилева с Лифарем. Сергей Павлович, помолившись на могиле святого Антония Падуанского, которого особенно чтил, обнял Цыганенка и сказал, что отныне берет на себя все заботы о нем. Лифарь пишет:

«…с этого дня наша дружба укрепилась и я почувствовал себя не просто Сергеем Лифарем, а частью чего-то большого, громадного.

С этого дня я стал жить только танцем и Сергеем Павловичем, и что бы я ни делал, мысль о нем не покидала меня ни на минуту. Да и в танце я думал о нем, хотел достичь самого большого совершенства, чтобы быть достойным его, его дружбы и оправдать его веру в меня. Я жадно бросился на книги, на картины, часами просиживал в итальянских музеях, ходил на концерты — испытывал громадный восторг и полет души, но еще больше занимался своим интеллектуальным и духовным развитием, — я хотел быть и умнее, и лучше, для того чтобы и духовно, а не только душевно приблизиться к нему, понять его и чувствовать так же глубоко, как мыслит и чувствует он — Дягилев, Сергей Павлович, Сережа…»

Труппа собралась в Париже 1 сентября, чтобы отправиться на гастроли по Германии. На первой же репетиции все были удивлены переменой, происшедшей с Цыганенком: вместо угловатого, застенчивого юноши сотрудники Русского балета увидели элегантного молодого человека. Но когда он занял свое место у станка, свершилось чудо: с первых же минут стало ясно, что Лифарь изменился не только внешне, но и внутренне. Он стал другим — настоящим танцором. Но больше всех поразился Дягилев. С этого дня Сергей-младший действительно стал дня него первым артистом в труппе.

Гастроли начались в Мюнхене, а затем прошли еще в восьми городах. Несмотря на разорение, в котором пребывала после войны Германия, русских артистов везде принимали очень хорошо. Как и прежде, любимыми балетами местной публики были «Шехеразада», «Треуголка» и «Русские сказки». Немцы же веселили артистов своей привычкой обращаться к Дягилеву не иначе как Herr Doctor.

В Берлине, где Маэстро присоединился к труппе, он озадачил режиссера новой проблемой. Сергея Павловича по-прежнему волновала судьба собственности Русского балета, конфискованной Эдуардом Штолем. Как выяснилось, он попросил лондонского импресарио Вольхейма обратиться к тому по наболевшему вопросу. Однако выдвинутые Штолем условия казались Дягилеву неприемлемыми. В разговоре с Григорьевым он возмущенно заметил:

— Он хочет, чтобы мы опять двадцать четыре недели выступали в «Колизеуме». Но я не уверен, что это правильно. В 1918 году — другое дело. Тогда у нас не было выбора. Но теперь…

Ответ Сергея Леонидовича прозвучал вполне резонно:

— Не место красит человека, а человек — место. Пока не уладим ссору со Штолем, мы не сможем вернуться в Лондон.

Трудно сказать, этот ли разговор повлиял на решение Дягилева, но вскоре стало известно: как только закончатся гастроли в Германии, труппа отправится в Лондон, где будет выступать в «Колизеуме».

Большой сезон в Лондоне начался 24 ноября. Труппа Русского балета в течение нескольких недель давала по два представления ежедневно. В первый же день утром показали «Чимарозиану», а вечером — «Голубой экспресс». Оба балета зрители приняли очень хорошо — словно и не было трехлетнего перерыва. Особенно всех поразили парящие прыжки Долина.

…Через три дня Патрик-Антон, открыв дверь гримуборной, увидел Нувеля, направлявшегося по коридору к Маэстро. Тот спросил старого друга:

— Какие новости?

Вальтер Федорович глухо ответил:

— Бакст умер.

У Дягилева задрожали губы, он заплакал. Не стало Левушки?! С его уходом в душе Сергея Павловича образовалась зияющая пустота.

Вскоре труппу взбудоражил слух о том, что Бронислава Нижинская покидает Русский балет. Незадолго до этого Дягилев, помня о заключенном с ней пари, решил попробовать Лифаря в роли хореографа и поручил ему постановку нового балета — «Зефир и Флора» на музыку В. Дукельского. Недавнему ученику Нижинской, который именно с ее помощью попал к Дягилеву, Сергей Павлович дал и одну из ведущих ролей — Борея. Это обидело и возмутило Броню, она решила, что отныне Маэстро с ней не считается.

Она была недалека от истины. Дягилев довольно равнодушно отнесся к уговорам С. Л. Григорьева оставить Нижинскую в труппе. Слушая доводы Сергея Леонидовича о возможности нового балетмейстерского кризиса, подобного тому, что труппа пережила несколько лет назад после ухода Л. Мясина, Маэстро думал о Цыганенке, ставшем для него новым возлюбленным. Все надежды теперь были связаны именно с ним. Сергею Павловичу казалось: вместе они создадут завтрашний день.