Византийское государство и Церковь в XI в.: От смерти Василия II Болгаробойцы до воцарения Алексея I Комнина: В 2–х кн. - Николай Скабаланович

Можно и еще указать на некоторых лиц, известных подвижничеством. Иоанн Мавропод до пострижения в монашество, а тем более после пострижения, вел жизнь настоящего аскета, так что удивлял придворных; он заботливо подавлял в себе страсти, был целомудрен, доводил даже целомудрие до крайности и дал повод придворным сплетникам рассказывать о том, как он избегает свиданий с родной матерью, щадя целомудрие; с сановниками и с самим императором он говорил открыто, без заискиваний. Возведенный в митрополиты, Иоанн еще усилил свои подвиги и научал других подвижничеству. У него постоянно было в мыслях отказаться когда-нибудь от архиерейской кафедры и начать жизнь монаха-молчальника. По поводу этого его намерения Пселл сравнивал монашеский подвиг с архиерейским и служение монаха со служением священника, находя последнее выше первого. По его словам, ошибаются те, которые думают, что молчальническая жизнь сама по себе есть постоянное собеседование с Богом, достижение высшего блага, возношение и отдохновение помыслов. Правда, такая радость выпадает на долю молчальников, но лишь немногих, да и тех посещает только изредка и на короткое время; подобно тому как молния блеснет и исчезнет, оставив после себя еще больший мрак, точно так же бывает с молчальником, — на один момент мир и душевное удовлетворение, во все остальное время тернии и опасности жизни. Между тем у архиерея постоянные занятия, а вследствие того в душевном его настроении более мира, более ревности, самое же дело не составляет обременения, как скоро оно производится не механически, но разумно, освещено философским сознанием. Иерейство не требует большого упражнения рук, движения ног или языка, но зато требует большого напряжения ума и восхождения к Богу; служить (λειτουργεΐν) Богу значит углубиться умом до мысленного созерцания сокровенных тайн. Оставляющий паству и удаляющийся в пустыню, это тот же полководец, который, оградив город стеной и обезопасив тем от нападений, затем покидает его и идет в другой город, незащищенный и неогражденный.[2668]

История представляет нам примеры монахов, которые, стремясь в своей жизни к осуществлению нравственного идеала, были неустанными поборниками нравственности в других и безбоязненно выступали на защиту нравственных начал, попираемых современным им обществом. Таков был известный по своей ревности к чистоте православного учения, обнаруженной во время столкновения с Римом, монах Студийского монастыря Никита Стифат, великий подвижник и постник, иногда не вкушавший пищи в течении 40 дней. Когда Константин Мономах перевез в столицу свою любовницу, Склирену, он выступил со словом обличения и противления, хотя успеха не имел.[2669] Таков был прославившийся добродетелью монах, которого народ, вместо всякого имени, называл просто Всесвятым (Πανάγιος); он восстал против намерения Вотаниата жениться на Евдокии и отсоветовал последней вступать третий раз в замужество.[2670]

Были и между монахинями личности, стремившиеся к нравственному совершенствованию и приобретавшие славу своим подвижничеством. Мать Пселла, Феодота, так была поражена смертью своей дочери, что остригла волосы, надела черное платье и стала жить подвижнической жизнью в монастыре, основанном на могиле дочери. На монашескую схиму она смотрела слишком высоко, чтобы надеть ее без приготовления, тем более, что жив был и ее муж, отец Михаила Пселла. Скоро муж умер, и Феодота перенесла эту утрату с мужественной стойкостью и преданностью воле Божией, заметив только удрученному горем своему сыну, что наука принесла ему, вероятно, мало пользы, если не вразумила его, что Бог дал в смерти средство освобождать душу от тела — некогда прекрасного, но испорченного змеиным ядом; если кто желает плакать, прибавила она, то должен плакать о себе, пока находится в телесных узах. Феодота стала вести жизнь согласную с этим взглядом на телесный организм, изнуряла свою плоть лишениями и постом. Она до того истощилась, что вызвала против себя укор в излишнем воздержании, особенно же был недоволен ее отец. Уступая общему голосу и убеждениям родных, она приказала однажды служанке принести себе рыбное кушанье, но, при взгляде на принесенное, раскаялась в своей минутной слабости, позвала с улицы нищую старуху, отдала ей рыбу, а сама стала постничать по-прежнему. Наконец она совершенно ослабела телом, руки не двигались, ноги не повиновались. Тем не менее она не переставала присутствовать при песнопениях и молитвословиях, причем желала непременно стоять прямо, и так как собственных сил не хватало, то заставляла двух служанок поддерживать себя с обеих сторон. Перед смертью она приняла схиму и, когда умерла, была положена в ней в гроб. Народ во множестве стал стекаться на погребение подвижницы, постом и воздержанием освободившей душу от телесных уз. Все хотели освятить себя прикосновением к ней, толпа разорвала ее одежду на мелкие части и унесла с собой лоскутки. Когда пришло время опустить гроб в могилу, невозможно было сделать это, не оттеснив предварительно отовсюду напиравшую народную массу.[2671]

К сожалению, монашество далеко не в полном составе своих членов представляло привлекательные черты. Многие монахи по своей жизни стояли в противоречии с монашескими обетами, так что все их существование построено было на лицемерии, пороке самом обыкновенном в то время, коренившемся в мирских людях, присущем также и монашеству.[2672] Вместо смирения и послушания, требовавшихся монашескими обетами, монахи проникнуты были чувством любочестия и властолюбия, вместо того чтобы повиноваться и поучаться, сами стремились повелевать другими и учить, а для этого усиливались получить место настоятеля монастыря. Не всегда достоинство и внутреннее превосходство пролагали дорогу к этому месту, иногда оно приобретаемо было с помощью лести и денег.[2673] Харистикарный способ, открывавший широкое поле вмешательству харистикариев во внутренние монастырские порядки, представлял возможность честолюбивым монахам посредством подкупов и взяток делаться игуменами. Разумеется, игумены, получившие власть подобным образом, были потом безответны перед теми же харистикариями, которые не стеснялись отдавать им приказания через своих управляющих или посылать им письменные повеления о пострижении того или другого в монахи.[2674] Монашеский обет предписывал нестяжательность: между тем тогдашние монахи величайшее благополучие полагали в богатстве и чрезвычайно падки были на деньги. Все усердие обращено было на увеличение монастырских имуществ и извлечение из них возможно больших доходов. Евстафий Фессалоникийский рисует мрачную картину обирания мирских людей монахами, — как разбогатевшего мирянина всячески заманивают, сначала предлагают угощение, вкусные кушанья и напитки, затем пускают в ход духовную приманку, говорят о воздержании, бодрствовании, хвалятся видениями, богоявлениями и чудотворениями; очаровав таким образом слушателя, привлекают его к пострижению, и если встречают с его стороны нерешительность вследствие суровости монастырской жизни, спешат убедить, что его ожидает беструдная святость, спасение без пота, невозбранный вход в рай; всеми этими соблазнами уловляют в свои сети достояние человека, его имения и деньги, а как скоро цель достигнута, не обращают уже на него внимания, отпускают на все четыре стороны, без имения и без денег, предоставляя однако же новопостриженному монаху вновь заняться оборотами и нажить состояние.[2675] Хотя Евстафий — писатель XII в., однако же нарисованная им картина применима и к монахам XI в., любостяжание которых, стремление к накоплению монастырских имуществ в размерах, превосходивших монашеские потребности, обращало внимание и проповедников, и историков, и политиков, вызывало даже соответствующие административные меры. Обет отречения от плоти, от сродников, от мира тоже находился в противоречии с действительным поведением монахов. Можно думать, что Пселл, в каноне Иакову, монаху монастыря Синкелла, о содержании которого легко судить по акростиху, преувеличил в пылу раздражения невоздержность монашеского жития, приверженность к пьянству;[2676] еще большее преувеличение можно усматривать в его письме к монаху Феревию, который, по словам Пселла, не имел ни скромности на лице, ни нрава покорного, предан был гаданиям, игре в кости, угождал чреву, устраивал пирушки, находился в сношениях с флейтистками, услаждал себя музыкой и чуть сам не участвовал в хороводах.[2677] Но помимо этого, и в произведениях авторов, не имевших никаких побуждений преувеличивать, заботившихся лишь об исправлении пороков, находим подтверждение тому, что монахи в своей жизни преданы были угождению плоти, не разрывали с поступлением в монашество родственных уз и мирских связей, охотно вмешивались в дела, непристойные монахам. Симеон Новый Богослов укоряет монахов за то, что они, приняв монашество, прилепляются к нечестию более, чем миряне, вместо того чтобы переносить голод, жажду и тяготу, не стыдятся ради куска хлеба совершать вещи постыдные, отрекшись от всего мирского, от родителей, братьев, друзей, не перестают кормить их монастырским хлебом, решившись удаляться от мира как от своего врага, любят мирян и мирское более, чем самого Христа.[2678] Вмешательство монахов в мирские дела заслуживает особенного внимания, так как здесь выясняется для нас вопрос о степени влияния монашества на византийское общество и государство.