Фаворит. Том 1. Его императрица - Валентин Пикуль

– Неужели вы уверены, что Бурбоны исчезнут?.. Да, не любите вы королей, – сказала Екатерина, прочтя его записку.

Дидро ответил:

– Если б миру стало известно, в каком месте на земном шаре находится гнездо, из коего выводятся всякие Фридрихи, любой разумный человек поспешил бы туда, чтобы перекокать все яйца всмятку!

Екатерина спросила Дидро:

– Вы писали ко мне по просьбе графа Дюрана?

– Нет, – ответил Дидро, – мои уста менее подозрительны, нежели уста королевского посла… Я сказал как француз!

Перед ним заискивали многие царедворцы, и только цесаревич Павел глядел волком, откровенность ученого считая лестью, а спину Дидро называл слишком гибкой. Дидро полагал, что повидается с Екатериной лишь дважды, но беседа следовала за беседой, и однажды императрица встретила гостя откровенными словами:

– А у нас опять новость… Подумайте! Не успели мы избавиться от Степана Малого в Черногории, присвоившего себе имя Петра Третьего, как вдруг явилась в Европе красотка, желающая сесть на мое место. Кто такая – никто не знает. Но возле ее ног валяется вечно пьяный князь Радзивилл, относящийся к ней, как отец к родной дочери, а литовский гетман Огинский относится к самозванке скорее как пылкий влюбленный… Что скажете, мсье Дидро? Ну разве не весело нам живется?

Новая претендентка на престол России пока что слишком далека и загадочна, а потому и неопасна.

Екатерина указала Елагину:

– Перфильич, у меня руки от писанины уже отсохли, садись и пиши сам… Так и быть! За голову Пугачева кладу теперь десять тыщ. Напомни Бибикову, чтобы схватил жену его «маркизу» Софью Пугачеву с детишками, пущай живет в Казани, содержать ее хорошо и с лаской. А она пусть трезвонит, где можно, что ее муж Емельян – подлец и дезертир, с войны убежавший, без куска хлеба ее оставил! Если бы, мол, не царица, чтобы она делала?

Екатерининский царизм Емельян Пугачев мечтал заменить собственным царизмом, а мнимой любовью к себе цесаревича Павла маскировал свое самозванство… Замыслов своих от народа Пугачев не прятал: «Утвердясь на царствие, буду старатца, чтоб все было порядочно… от дворян деревни лудче отнять, а определить им хотя большое жалование. И так, учредив все порядочно, пойду воевать в иные государства, – я де, ведаешь, служивой человек, мне на одном месте не усидеть. Пойдем мы воевать по всем государствам, и то мне удасса!» А в случае неудачи Пугачев желал бы увести народ православный в подданство под султана турецкого.

– Как сяду на престол, – обещал он, – и три года ничего делать не будем, гулять станем. Навеселимся мы, детушки! Только б Оренбург взять – тады вся Рассея-то мне поклонится…

Наивная стратегия Пугачева зависела от настроений яицкого казачества. Власть была целиком в их руках, они стали элитой восстания, и сам Пугачев остерегался вмешиваться в их кровавые забавы. Но при этом вынужден был страшиться и своих земляков, ибо на Дону знали, кто он таков, и донцы к нему не примкнули. Любая же попытка пленных офицеров заговорить с «императором» по-французски или немецки кончалась неуловимым жестом Пугачева, после которого пики казаков вонзались в легковерного. Правда, одного офицера он даже вознаградил тулупчиком со своего плеча – подпоручик Миша Шванвич, сын кронштадтского коменданта, переводил его манифесты на языки иностранные.

Берда, расположенная в пяти верстах от Оренбурга, стала его столицей! Башкиры сгоняли сюда гигантские табуны лошадей. Восставшие люди сходились в Берду, вставая под знамена «доброго» царя, обещавшего им волю и много денег. Народ желал избавления от засилия крепостного права, и в борьбе за свободу народ стоял гораздо выше самого Пугачева, мечтавшего заточить Екатерину в монастыре, а потом три года гулять, ничего не делая… Помощники Пугачева были активнее и умнее Пугачева: они осуждали «царя», бесполезно застрявшего под стенами Оренбурга, тогда как всей мощью крестьянства следовало трогаться вдоль Волги – взять Казань, тряхнуть Москвою, а там и до Питера рукою подать! Но Пугачев прочно осел под Оренбургом, желая голодом вызвать падение столицы степного края. Полгода длилась эта никчемная осада, в результате умирали старики и дети, больные и бедные, а богатые выживали (на базарах осажденного Оренбурга один соленый огурчик стоил тогда целый гривенник, фунт паюсной икры продавался за 90 копеек, а гуси шли по рублю за тушку)… Яицкие казаки насильно удерживали Пугачева под Оренбургом, ибо местнические интересы края были для них намного дороже общих судеб восстания. Башкиры тоже не пускали Пугачева от Оренбурга:

– Ты, бачка-царь, обещал нам город спалить, вот и делай так, и пока Оренбурга не спалишь, мы тебя никуда не пустим…

Емельян Иванович занял в Берде лучшую избу, горницу изнутри обклеил золотистой фольгой и яркими бумажками, указав именовать эту комнату «золотой палатой». Оглядывая стенки, он предавался перед людьми сладостным «воспоминаниям» о былом житье:

– Эдак-то, помню, ишо ранее, когда коронку таскал, так у меня во дворце-то питерском, почитай, все комнаты таковы были…

Просители падали ниц, целуя сапоги «надежа-государя», явно ослепленные фальшивым блеском дешевой конфетной фольги. А в сенях дежурили охранники-казаки, неустанно игравшие на скрипицах и ложках, увеселяя «императора» яицкими речитативами:

А где кровь лилась,там вязель сплелась,а где слеза пала,там и озеро стало…

При торжественных выходах к народу Пугачева вели под руки разнаряженные бабы из походного гарема, враждовавшие между собой, кому из них сегодня спать с его «величеством»? Дорвавшись до царской власти, Пугачев уже не мог спать с одной женщиной, обязательно клал с собою двух баб – одну слева, вторую справа (а царю как же иначе-то?). Сиживая в «золотой палате» под портретом цесаревича, Пугачев пускал притворную слезу, иногда, распалясь, даже навзрыд рыдал, убивался:

– Очень уж Павлика повидать хочеца… Вся душа изнылась! Вот небось обрадуется он сваму батюшке-то.

Подкрепляя свое положение, он распускал слухи, будто Павел уже выступил навстречу отцу, ведя войско в 30 000 штыков. Известие о его женитьбе Пугачев воспринял с большим достоинством:

– Как же! Наташку-то я помню… еще девчонкою малой на руках таскал. Сопливая была, а теперь поди красавушка стала. Дай-то божинька им деток поболее… уж я понянчусь!

Притворяясь пьянее, чем был на самом деле, Пугачев строгим глазом, отливавшим нехорошей болезненной желтизной, косился на своих ближних, словно выведывая – как они? веруют ли? Ряды виселиц, расставленных вокруг Берды, устрашали каждого, кто осмелился сомневаться. Отсюда он рассылал по стране манифесты: всем воля-вольная, мужикам пахать и сеять не надобно, рабочих призывал уничтожать заводы, придуманные едино ради прибылей. Для его армии мастера успели отлить 10–15 пушек, но когда потом возникла нужда в артиллерии, то было уже поздно: военные заводы Урала лежали в развалинах, уничтоженные, все пошло прахом, а народ разбежался… Верно говорят в народе: сила есть – ума не надо! Но теперь Пугачев мог рассчитывать только на трофейные пушки, а Дунайская армия Румянцева будет зависеть от запасов арсеналов… Война-то еще не кончилась – война продолжалась!

…Бибиков, прибыв в Казань, докладывал Петербургу; что дворянство пребывает в тоске и унынии, бедные истерзаны страхом господним, а богатые, махнув рукой на свои имения, уезжают подальше. Казань живет ожиданием пугачевского нашествия. Бибиков выражал боязнь за свои гарнизоны, особенно отдаленные от центров, – как бы солдаты не переметнулись к самозванцу! Духовенство в провинциях почти все на стороне Пугачева, его посланцев попы встречают крестным ходом с хоругвиями, заодно молятся за цесаревича Павла, Екатерину же в ектениях уже не поминают…

Екатерина все чаще совещалась с Шешковским:

– Степан Иваныч, тебе, дружок, следствие вести. Истину из Пугачева с кровью достань и мне покажи… Костей его не жалею. Но, пытая, сбереги изверга, чтобы своими ногами на эшафот вскарабкался. Вопросов у меня к «маркизу» скопилось немало…

– Матушка, – кланялся ей обер-кнутмейстер империи, – какие вопросы? Сначала вора словить надобно.

– Если за рубеж не скроется, дома всегда словим! – Логика размышлений уводила императрицу в дебри внешней политики: кто стоит за спиной Пугачева? За спиной его стоял русский народ, но Екатерина гадала: «Фридрих? Мария-Терезия? Или… Панин?» – О том и будешь с Пугачева сыскивать, – наказала она Шешковскому. – Еще знать хочу, откуда знамя голштинское у злодея явилось?

Настала ночь, а Васильчиков не дождался звонка, зовущего его к исполнению обязанностей. Но и заснуть Екатерина не могла, до утра блуждала по темным комнатам пустого, будто вымершего, дворца. Надо подумать. И как следует подумать. Справится ли Бибиков с Пугачевым? Вряд ли… Румянцев застрял на Дунае и не даст Бибикову ни солдат, ни Суворова! А что Васильчиков? Ничтожество, живущее по звонку, как лакей на побегушках. Орловых она удалила сама, и еще неизвестно, что взбредет в голову Алехану, который владеет могучей эскадрой…