Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Так, всё так, как говоришь, но выждать надо время. Посмотрим за Сабуровым как следует. За всеми. Вот чуялось, дошутитесь вы, ребята, по конюшням забавами своими проказя. Всё! Теперь вертаться нам пора к службе. Фёдор! Иди сейчас, переговори с малым своим, мешать вам не станем. А после пойди и устрой мне с государем наедине свидание.
– И… всё, что ли?! Батюшка!
– Не всё, вестимо, с кем надо, потолкуем, да не твоя забота то будет. Молись! И Бога благодари, что с нами Он покуда.
Воевода поднялся, истово перекрестился на красный угол, и Федька с Буслаевым тоже.
Пока меняли повязки, присыпали свежие ещё раны ромашковым и сосновым порошком, Сенька страдал мужественно, достоинство своё и господина, тут же присутствующего, соблюдая. Когда же все убрались, и они оказались вдвоём, терпение Сенькино изорвалось вконец. Он расплакался было, прижимая руки Федькины к прыгающим мокрым губам, и непрестанно прощения просил, то у него, Фёдора Алексеича, то у Господа.
– Будет, будет стенать, Сенечка. Да и за что, глупый, передо мною винишься? Что живой остался? Вот же…
Сенька замер, руки его не отпуская, смотрел заплаканными доверчивыми глазами.
– Так ведь… убил я… Убил… Грех какой…
– А разве мог ты по-другому?!
– Не знаю… Убежать бы мог…
– Ты постой. Ты давай мне как следует теперь скажи, как дело было. Это же бой был, Сенечка, смертный твой бой, первый самый. И ты в нём выстоял честно! Ты ведь не хотел его убивать, так вышло, верно же? На счастье наше вышло.
И Сенька рассказал всё заново, странным образом успокоясь, услаждаясь даже безотчётно небывалой близостью лика господина в прекрасном волнении, в гневе и желании возмездия очевидном. Было в безумии положения этого невероятное тепло, которым Сенька упился совершенно. Так спрашивал его, так смотрел, слушал ответы его господин, как только за истинно своих болеют. И радуются.
Рисунок автора. Бумага, карандаш.
– Ежели б успел я резче откатиться, отскочить бы сразу, а я, вишь, как заговорённый, как баран прям, гляжу, как он с вывертом этак нож заносит, будто не вижу, что как раз распороть мне пузо всё норовит снизу доверху… Не ожидал я такого-то, в шаге от стены почти что, я только ведь на поляну вышел, далеко решил не ходить, ну, я говорил уже… Если б почуял загодя!– а как, свой же мужик, помню же, мелькал перед очами, мало ли, думаю, что спросить хочет, недавно же здесь…
– Ой, знаю, гадостный удар! Не распознаешь сходу, и не видно ножа, в ладони скрытого, знаю. По рёбрам прочертил, однако…
– Да так живо, я аж не понял сперва, отчего мокро сделалось на боку, поворотился к нему, а он – по глазам мне полоснуть, значит, а я ногами за траву запутался, и только успел навзничь отпрянуть, да плечо вот подставить пришлось… Ну, чтоб удар ему сбить. И всё ведь повылетало из памяти, Фёдор Алексеич, напрочь! Кричать я надумал, чтой-то сделалось до того страшно, понятно, что убить меня хотят, ну я и крикнул, что было силы… А он оглянулся как раз, не идёт ли кто по тропе, не услыхал ли. И тут… вижу, конец мне, ежели отступлю сейчас, и такая, знаешь, злоба со страхом пополам одолела! Не помнил себя, а подхватил я его разом, как ты научал, поперёк тулова да под колени, да и на себя вверх, на грудь принял, а он мне подсобил ещё, за руки мои хватаясь. Ну – и об колено, со всего маху… Тяжёлый, страсть! Хоть и малорослый, и на вид щуплый такой. Думал так, огловушить чуток, да и сбежать подальше, а у него в хребтине треснуло жутко, и … всё. Только он живой был, хрипел на земле, пока я…
Тут Сенька, в мелочах всё пережив заново, замолк, задрожал опять, умоляюще стал за взгляд Федькин цепляться.
Федька покусывал губы, представляя ход поединка. Греховно завидуя Сенькиному испытанию внезапному, показавшему цену прилежанию и способностям его. Господи, прости мне, грешному, тут же оборвал себя.
– Вот видишь, не зря я тебя гоняю да мучаю! Я ведь, Сеня, и помыслить не могу, что было б, если… – Федька решительно поднялся от его лежанки, пожимая ему здоровую руку с ободряющей мягкой улыбкой. – Ты поправляйся живо, давай, как мне без тебя? Пойду, пора мне. Да, а за чем посылал я тебя, так и не притащил, паршивец?
– У-убоялся я, мало ли, вывалил всё в канавку, по дороге. Фёдор Алексеич!
– Шучу я! Правильно сделал. В другой раз наберёшь. Будет, отдыхай. Завтра теперь уж, верно, зайду. Храни тебя Бог! – он склонился и коснулся сухими горячими губами Сенькиного взмокшего лба. – Никак, жар у тебя. Митрий! Эй, есть кто? – крикнул в сени. Явился молодец, с чистым полотенцем на плече, с закатанными выше локтя рукавами. – Смотрите, Арсения мне чтоб пуще глазу берегли. Горячки б не приключилось…
– Не изволь сомневаться, Фёдор Алексеич. Мы его выходим быстренько. А счас взвару брусничного выпьем, а после зверобойцу, а на ночку сон-травы ему да мёду корец. На другой день подымется! А лохань отхожую я тебе в угол поставил, слышь, Арсений, на двор пока не бегай.
Он всё рвался в помыслах тотчас разыскать Чёботова и кой о чём с ним потолковать, и хорошо, что воевода не дал ему и минуты лишней без присмотра, сам сопроводил до государевых покоев. Федька, шёл пока по Слободе, с иными встречными здороваясь, десять раз облился потом, сгоряча видя во всяком опричнике Сабурова, и сознавая, что кинулся бы на него мгновенно очертя голову. Наверное, поэтому, не особо доверяя его обещанию утихомириться, видя, что не остыл ещё, отец повёл его до государя точно под стражей, среди молодцов своих.
По счастью, Иоанн у себя был, они с Годуновым и неким почтенного вида боярином заняты были переписью начисто речи перед собранием опричным думным, на завтра назначенным.
Воевода остался подождать, когда государь их отпустит и с ним переговорить изволит. Федьку тоже пока не звали, он оставался подле воеводы, в приёмных сенях.
– Батюшка, кто это
