Испанский смычок - Андромеда Романо-Лакс

Пока я корпел над рукописью, Аль-Серрас в Марселе плел свою паутину. Не знаю, сам ли он изобрел хитроумный план или кто-то подбросил ему идею, но он очень торопился. Времени почти не оставалось. В Марселе объявили регистрацию евреев. Жандармы в алфавитном порядке вызывали к себе учителей, фармацевтов, бухгалтеров, а затем отпускали их домой, уверяя, что это «простая формальность». Авива не вписывалась ни в какие классификации: она не была француженкой, не была врагом итальянского режима, не была немкой. Она была просто известной скрипачкой еврейского происхождения, сумевшей сбежать от нацистов.

В октябре Аль-Серрас прислал мне записку, в которой просил встретиться с ним в марсельском кафе «Ле-Круа», чтобы «обсудить творческие замыслы».

Пришла и Авива. Она выглядела лучше, чем на вилле «Эр-Бель». Ярко-красное в огромных белых ромашках платье с приподнятыми плечами удачно скрывало худобу.

— Я смотрю, ты стала модницей, — сказал я, коснувшись ее руки.

— Хусто говорит, нам лучше не выделяться.

— Нам нечего бояться. — Он потрепал желтую гвоздику у себя в петлице. — Мы здесь знаменитости. Я понял, какую ошибку совершил на той прогулке. Дал незнакомцу понять, что Авива — просто некая девица. А надо было сразу объяснить ему, что перед ним — одна из самых знаменитых скрипачек Европы.

— Даже во Франции они запрещают еврейскую музыку, — шепотом сказал я. — Вы об этом подумали?

Аль-Серрас и не думал таиться.

— Вчера вечером исполняли Оффенбаха, — громко возразил он.

Я недоверчиво покачал головой.

— Канкан! — засмеялся он. — Никто не собирается его запрещать. Вчера мы были в «Мулен Гавот». По-моему, его сыграли раз десять. А немецкие офицеры аплодировали.

— Вы с ума сошли? — ужаснулся я. — Там же мог быть тот самый немец.

— А он и был. Извинился перед Авивой. Познакомил нас со своим шефом и угостил шампанским.

— Шампанским… — тихо простонал я.

— Конечно. Сделки принято обмывать шампанским.

— Что еще за сделка?

Наконец-то Аль-Серрас понизил голос:

— Сделка, в результате которой мы, все трое, сможем свободно пересечь Францию и добраться до почти неохраняемого порта на Атлантике, куда заходят небольшие суда. Поедем на поезде. У меня в кармане билеты и визы — наша гарантия от ареста. Уезжаем через три дня.

— С какой целью? — процедил я.

— С единственной имеющей значение целью. — Он снова заговорил громко. — Мы будем заниматься музыкой.

— Какой музыкой? Даже если бы ты организовал мне бенефис для самой Девы Марии! Ты же знаешь, что я больше не выступаю.

— Нет, Марии там не будет. — Он внимательно посмотрел на свои ногти, затем прикрыл ладонью рот и прошептал: — Только Гитлер и Франко. И куча корреспондентов с обеих сторон.

Что я мог сказать? Авива коснулась моей руки, но я этого даже не почувствовал. Она подвинула мне стакан с водой, затем обмакнула в воду салфетку и приложила ее мне ко лбу.

— Ты не имел права давать согласие за меня, — выдавил я из себя в конце концов.

Аль-Серрас посмотрел на Авиву, потом повернулся ко мне и, поморщившись, произнес:

— Однако я его дал.

Аль-Серрас не желал слушать никаких возражений. Когда я вернулся на виллу «Эр-Бель», меня уже ждала записка. В ней говорилось: «Я никогда не попрошу тебя ни о каком другом одолжении. После этого я навсегда исчезну из твоей жизни». Вот было бы счастье, подумал я. Беда в том, что я ему не верил.

Очевидно, он встретился с Фраем в отеле «Спландид», потому что вечером Фрай пришел ко мне и, к моему великому удивлению, целиком и полностью одобрил план. Мой партнер поступает, как он выразился, смело, находчиво и мудро. Есть лишь одно неприятное обстоятельство: «Эта затея наверняка испортит вам репутацию».

— Мне плевать на репутацию.

— Тогда почему вы против?

Вопрос этот лишил меня сна на всю ночь.

На следующий день Фрай снова пришел, чтобы поделиться некоторыми подробностями, которые стали ему известны от одного из лучших его источников — человека, работавшего в британском посольстве.

Аль-Серрас ничего не выдумал и ничего не преувеличил. Концерт должен был стать центральным событием в ходе встречи на французской железнодорожной станции Андай, близ испанской границы, Франко и Гитлера. Это была первая личная встреча двух диктаторов. И все-таки я продолжал пребывать в недоумении. Ни я, ни Аль-Серрас не относились к числу фаворитов Франко. Почему нацистские власти сочли наши кандидатуры лучшими для музыкального сопровождения испано-германской встречи на высшем уровне?

— Гитлер и Франко будут стараться досадить друг другу, — предположил Фрай. — Франко не удалось заставить вас выступать перед ним и его правительством. Но если это удастся нацистам, то Гитлер продемонстрирует, насколько велик его контроль над Испанией. Это желание показать «культурный товар» лицом. Если рассматривать мероприятие как пропагандистскую акцию, то отпечатки пальцев Геббельса видны невооруженным глазом.

— А не вызовет ли мое появление гнев Франко?

— Возможно. Но Гитлер уже не один год ищет поддержки Франко. Я думаю, он готов пойти даже на устрашение.

За день до отъезда у меня побывал еще один посетитель. Авива приехала на черном велосипеде, позаимствованном у хозяйки публичного дома. Мы сидели во дворе, под грушами. Несколько плодов упали с дерева и сочными пятнами светились на фоне некошеной травы. Выдался не по сезону теплый осенний день, вокруг нас сновали осы. И мы сидели не шевелясь, чтобы не потревожить их.

— Я должна сказать тебе две вещи, — сказала Авива. — Во-первых, я понимаю, почему ты не хочешь участвовать в концерте. — Она тяжело сглотнула. — Я преклоняюсь перед твоей принципиальностью, Фелю. И всегда преклонялась.

Вряд ли он знала, что хвалит меня за стойкость, которой я в себе не чувствовал.

— Если ты сейчас откажешься играть, это вызовет подозрение. Поэтому мы хотим, чтобы ты поехал с нами. Они верят, что у тебя артрит. Проедемся до Андая, а там ты в последнюю минуту скажешь, что не можешь выступать по состоянию здоровья. Мы с Аль-Серрасом сыграем, а после концерта…

Я сидел спокойно, размышляя, что делать: не в Андае, а здесь и сейчас, в этом саду, пока она сидит рядом. Если я протяну руку…

— Таким образом, — добавила она, — не будет никакого ущерба твоей репутации.

Опять это слово. Но меня меньше всего волновала моя репутация. Я не хотел быть уважаемым. Я хотел быть любимым.

— Подожди, — сказал я.

Она странно, с улыбкой, посмотрела на меня. А я наблюдал за осой, вот уже несколько минут лениво ползавшей по ее волосам.