Муравечество - Кауфман Чарли

— Я Альфред Розенберг, — говорит он. — Прошу прощения за свою прозрачность.

— Да ничего, — говорю я. — Я Б. Розенберг.

— Я не еврей, — говорим мы хором.

Смеряем друг друга подозрительными взглядами.

— Чем могу помочь? — наконец спрашивает он.

— Я пока просто смотрю, — отвечаю я.

— Ладно, — говорит он. — Не торопитесь. Флаг на зубочистке не для продажи. Это семейная реликвия.

Я киваю и брожу рядом, зримо сцепив руки за спиной, чтобы он не решил, будто я задумал магазинную кражу.

Задерживаюсь изучить один из аппаратов для клонирования.

— Хотите своего клона? — спрашивает он. — Могу устроить. Главное, чтобы вы не были евреем.

— Я уже сказал, что не еврей.

— Надо было спросить. Как не спросить.

— Ну, я не еврей.

— Хорошо. Тогда что, клона?

— А сколько это займет?

— Могу подогнать свеженького максимум через неделю.

— Он будет младенцем, правильно? В смысле придется его растить, правильно?

— Кому-то придется. Мы же не бессердечные.

— Ну, а вы сами можете? Тогда, может, я бы забрал его лет, скажем, через десяток?

— Могу, конечно. Я тут сижу без дела.

— Только нациста мне не надо.

— А. Вы же вроде сказали, что не еврей.

— Не еврей. Но я против всех форм геноцида.

— А. Хм. Ладно. Это ничего. Хм-м. Дайте подумать… Ладно, ну а кто вам тогда нужен?

— Режиссер.

— Рифеншталь?

— Нет. Без нацистов.

— Годар пойдет? Собственно, это все варианты.

— Да. Годар — нормально. Я его главный фанат.

— Отлично.

— Сколько с меня?

— В текущей апокалиптической экономике мне нет нужды в деньгах. Можете заплатить клоном. Я выращу двух вас. Одного для вас, одного для себя.

— Значит, режиссера и нациста?

— Да.

— Справедливо, — говорю я по размышлении.

Я же, в конце концов, не мировой жандарм.

Он протягивает руку. Я хочу ее пожать, но он валит меня на землю, сует в рот ватную палочку и берет мазок.

— Очевидно же, что незачем было брать образец ДНК силой, — говорю я.

— Задним умом все крепки, — говорит он. — До встречи.

Дальше я оказываюсь в величественных хоромах кинозвезды Мэндрю Мэнвилла (ранее Шерилд Рэй Пэрретт-Джаниор), и ко мне подлетают (на реактивных ранцах) двое его слуг — Мадд и Моллой. Они уже древние старики — как минимум такие же, как Инго в нашу первую встречу.

— Мы тебя ожидали, — говорит, паря передо мной, тощий и усатый, которого я принимаю за Моллоя. — Я Мадд, — добавляет он.

— Я принял тебя за Моллоя, — отвечаю я.

— Бывает, — говорит второй, тоже тощий и усатый — если следовать логике, видимо, Моллой.

— Я, видимо, Моллой, — говорит он. — Я не выбирал быть Моллоем, но, видимо, я — это он, такие уж мне сдали карты, и, как каждый из нас, я должен играть с картами, что мне сдали.

Я улыбаюсь, потому что не представляю, какое выражение лица будет уместно.

Оказывается, выбираю я неправильно, потому что Моллой приземляется, бросается на меня и пытается мазнуть изнутри по щеке ватной палочкой.

Мадд и Моллой в маразме, подозреваю я. Они предлагают мне чай, потом тут же опять предлагают чай. Я говорю «да, пожалуйста», а они приносят баклажан с торчащей соломинкой.

— Баклажан на французском — aubergine, — говорю я.

— Бу бу бу бу бу бу бу бу буб бу, — говорит Моллой, кажется, передразнивая меня.

Оба улетают, и я вспоминаю мультяшных спутников своего детства — Гегеля и Шлегеля. Они тоже летали. И в каком-то смысле были комедийным дуэтом. В голову приходит, что я половина комедийного дуэта. Только в моем случае — недобровольно, и не знаю, кто мой напарник. Вселенная? Сейчас я идеальный шут — то есть самодовольный идиот, — и мне это совсем не нравится. Почему я не могу стать сухарем? Я завидую преображению Моллоя. Но Моллой, понятно, существует в мире вымысла — единственном месте, где преображение возможно и даже необходимо, ведь нашему виду нужна надежда, арки персонажей. Нам нужно верить, что и это пройдет.

— Я наконец научился любить, — кричит Моллой мне сверху, снова пролетая над головой.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Глава 73

Тлеют тела, наваленные горой. Розенберги, подозреваю я. Избыток Розенбергов. Розенберги, забытые временем, не стоящей на месте культурой. Неактуальные Розенберги. Как тут не спросить себя, можно ли вообще выбрать туннель, который ты не выбирал. Как тут не заподозрить, что нельзя. И как тут с этой мыслью не войти в любой туннель наугад.

Здесь говорит живой Розенберг. Маленький Розенберг. Возможно, самый маленький из всех и потому наделенный чистотой цели и духа остальными собравшимися Розенбергами. Его голос пронзителен и точен, как мюзетт, или гобой-пикколо, самый одаренный из гобоев, и это только усиливает энтузиазм публики, когда малыш объясняет, что пришло время перемен.

— Мы не губа нашего отца. Мы нечто большее, бесконечно большее, и мы поведем к миру.

Розенберги ликуют.

— Нас подвели поколения прошлого. Они добровольно уничтожили планету. Они совратили наше общество бесстыдным стяжательством. Но довольно. Сегодня мы стоим за инклюзивность, культурное и этническое разнообразие, сексуальную беззаконность, добровольное согласие.

Розенберги ликуют.

— Если позволите, я бы хотел воспользоваться моментом и рассказать вам историю, — говорит он.

Розенберги издают единодушное «о-о-о». Склейка, крупные планы Розенбергов в публике, которые улыбаются маленькому мальчику, обнимают друг друга, плачут. Эмоциональный момент. Сам не знаю, что имею в виду, когда говорю «крупные планы» применительно к настоящей жизни, но они тем не менее есть.

— Когда я был маленьким — то есть в прошлом году…

Кадры смеющихся Розенбергов в толпе.

— Я видел мир детскими глазами. Как и полагается, правильно?

Ликование толпы.

— Но взрослые украли мою невинность. Я чувствовал себя в опасности из-за насилия и скверны, из-за войны. Мне пришлось вырасти, причем быстро. Я моментально узнал, что не могу доверять никому, кроме своего поколения, кроме себя. Взрослые не пеклись о моих интересах. Как же так? Это же наши родители, наши опекуны, те, кому мы по необходимости доверили наши юные жизни. И хотя пробуждение было грубым, я за него благодарен, потому что теперь знаю лик зла. Благодарен за то, что я ребенок, и поэтому я могу повести вас.

Ликование толпы. Крупные планы блаженно улыбающихся пар Розенбергов, закутанных в покрывала, качающихся под музыку.

Откуда здесь музыка?

— Мне только жаль, что я не цветной ребенок, или ребенок-гендерквир, или цветной тран-сребенок, как некоторые из вас, Розенберги, ведь тогда бы я был еще чище сердцем. Но я ваш союзник, и я готов сесть и послушать, и я готов встать и сражаться, всем сердцем веруя в свободу для всех невинных в этой пещере и в искоренение растленных, продажных, искореженных и извращенных ненавистью, нетерпимостью и артритом. Мы уничтожим их, втопчем в землю, испепелим, не оставим и следа их существования. Не считая их скользких потрохов, пятнающих полы нашего общего дома. А тем взрослым, что переживут чистку, дадут выбор присоединиться к нашей революции любви — или же присоединиться к соотечественникам в виде кровавой каши под нашим общим каблуком. Нам уготовано дело. Транки сильны. У них есть лазеры, и я слышал, они могут летать на головных пропеллерах. «Слэмми» вездесущи. Но «Слэмми» нужны наши деньги. Вот что главное. Их уничтожит бойкот.

* * *

Я нахожу в углу кучу одежды. Одежда артиста. Если быть точнее, режиссера. Кожаные сапоги по колено, джодпуры, жилет, фуражка, галстук. Не форма нынешних режиссеров: никакой бейсбольной кепки, никакой футболки Стива Спилберга. Никаких кед. Я облачаюсь шутки ради (всегда любил костюмные вечеринки!) и задумываюсь, какой бы снял фильм в этом самом наряде. Задумываюсь, какую рецензию написал бы о фильме, который снял бы в этом самом наряде:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})