Оскал смерти. 1941 год на Восточном фронте - Генрих Хаапе

— Она говорит по-немецки.

Девушка стояла все так же неподвижно, все в той же полной самообладания позе, но чувствовалось, что все ее тело замерло в напряженном ожидании.

— Вы хорошо говорите по-немецки? — наконец спросил я с неожиданной дрожью в голосе.

— Не слишком, — ответила она слегка охрипшим голосом и с очень милым акцентом.

— Она говорит по-немецки очень хорошо, — нашел нужным вставить фельдфебель, — а понимает так вообще все.

— Я вижу, фельдфебель, вы очень хорошо осведомлены об этой особе, — повернувшись к своему провожатому, язвительно и не слишком дружелюбно улыбнулся я, и хотя выражение ее лица нисколько не изменилось, я знал, что моя ирония не ускользнула от нее.

— Вы действительно изучали медицину? — продолжил я свои вопросы.

— Два года в Москве, — и правда довольно бегло и уверенно ответила она все с тем же очаровательным акцентом. — Но все занятия прекратились, как только немцы подошли слишком близко. Вообще все прекратилось.

— А почему вы здесь, а не в Москве?

— Я сбежала, когда в конце октября начались преследования предателей и изменников.

— Сбежали? Хм! Весьма интересно!

— Почему это вам так интересно? — спросила она, довольно вызывающе сверкнув своими кошачьими глазами.

— Потому что я очень интересуюсь всем, что происходит в России, — интересуюсь, девочка моя, для того, чтобы знать, где правда, а где обман.

— Я не ваша девочка, герр доктор, и то, что я говорю, правда.

Я был застигнут врасплох и даже несколько смущен тем, с какой готовностью парировала она мой не вполне изящный намек. Но более всего меня поразило то, что я мгновенно оказался как бы в оборонительной по отношению к ней позиции. Пользуясь тем, что я его не вижу, фельдфебель едва слышно усмехнулся у меня за спиной.

— Я вовсе и не имел в виду, что вы моя девочка, — как-то не слишком убедительно проговорил я в свое оправдание. — Вы здесь — только мой помощник по медицинской части, вот и все, если вы, конечно, знакомы с этой работой. А на чьей вы стороне — на нашей или на стороне красных — будет выявлено должным образом. Учитывая то ужасающее состояние, в котором пребывают эти люди, вам предстоит много работы с ними.

Я замолчал на какое-то время, а затем добавил:

— Я бы хотел, чтобы вы привели здесь все в такой порядок, чтобы уже вскоре мне нужно было появляться здесь не чаще раза в неделю — для того, чтобы удостовериться, что все мои распоряжения выполняются вами должным образом.

— У меня нет даже никаких медикаментов, герр доктор.

— Все, что нужно для работы с больными, вы получите.

Оставшуюся часть дня я говорил с Ниной и фельдфебелем в строго официальной манере, намечая в общих чертах программу их действий и раздавая им конкретные указания. Для размещения больных сыпным тифом должен был быть выделен в качестве изолятора отдельный дом, который надлежало освободить от всех остальных. Нина должна была поселиться в небольшом домике неподалеку от того, в котором мы встретились впервые, и приходить туда для того, чтобы вести амбулаторный прием. Фельдфебелю я приказал выяснить, сколько в деревне имеется коров и коз и какое именно количество молока они производят. Половина этого количества должна была сдаваться Нине, на которую ложилась ответственность за справедливое распределение его среди кормящих матерей.

— Завтра, — строго сказал я им напоследок, — я зайду к вам еще раз днем. Очень надеюсь на то, что к этому времени все мои сегодняшние указания будут выполнены в полном объеме.

В тот вечер ко мне на пост боевого управления заглянул Руди Беккер, и я рассказал ему о тех мероприятиях, которые уже организовал.

— А что вы скажете насчет Нины? — озорно улыбнулся он. — Разве я был не прав?

Ответить на этот вопрос так же прямо, как он был задан, я воздержался:

— Она для меня просто медицинский помощник. Как медицинская сестра в госпитале.

— Конечно, конечно, но медицинские сестры бывают порой чрезвычайно прелестны.

— Разумеется, но врачу не следует уделять этому фактору слишком много внимания, — очень убежденно проговорил я. — Когда я был студентом, руководитель нашей группы часто повторял, что нам вообще категорически противопоказано заводить близкие знакомства с медицинскими сестрами. И он был совершенно прав, — довольно напыщенно продолжал я, не замечая хитрой улыбки маленького Беккера. — Мое отношение к этой молодой женщине будет справедливым и беспристрастным, но ей придется работать.

— Браво! — воскликнул со смехом Беккер. — Замечательно сказано, доктор! Ни прибавить, ни убавить!

— Послушай-ка, что я тебе скажу, Руди, — продолжил я. — Это просто нелепо и смехотворно, как эта беженка из Москвы, — если она является таковой на самом деле, — завладела там помыслами всех наших людей. И ты никогда не увидишь меня среди жаждущих снискать ее благорасположение, среди всех этих кухонных буйволов и прочих дураков-артиллеристов, полагающих, что она — их посланная небом покровительница, этакая местная Святая Барбара.

Вошел Ноак с толстой стопкой немецких газет и вырезок из них. Теперь загадка с неожиданными дарами от крейслейтера Биельфельда была разгадана. Оказалось, что он сам же и привез их нам, лично сопроводив этот бесценный груз сигарет, сигар, кофе и ликеров по тряской железной дороге до самого Ржева — теперь уже в звании лейтенанта. Он же привез и эти газеты.

В одной из них сообщалось о смерти обер-лейтенанта Эрбо Графа фон Кагенека, одержавшего шестьдесят семь побед в воздушных боях. Это был родной брат нашего Кагенека — командир истребительной эскадрильи в Северной Африке. Будучи сбитым в ходе своего последнего боя 28 декабря, он скончался затем в госпитале 12 января от полученных тяжелых ран. Моя память перенесла меня в ночь накануне битвы у Шитинково, когда в разговоре со мной Кагенек рассуждал о смерти. Это было как раз 28 декабря, в тот день, когда сбили его брата, а на следующий день был практически убит и сам Кагенек.

Шитинково стало, по сути, концом для 3-го батальона. Со смертью Кагенека в нашем батальоне умерло и что-то еще. Нет, конечно, не боевой дух наших людей; даже когда нас разбивали вдребезги, у нас никогда не было ни одного случая трусости. Если уж быть до конца точным, то поначалу отдельные случаи все же были и в нашем батальоне, но трусы у нас не задерживались, поскольку лучше уж лишиться одного-двух человек, чем если потом они будут сеять панику среди остальных. Я совершенно не сомневался в том, что дома, в Германии, было множество гарнизонов, солдаты которых искренне стремились попасть на фронт, понимая, что место им именно тут, а не там. Но трусость на войне — очень странная штука. Оказавшись на фронте, человек через некоторое время начинал замечать, что ему гораздо труднее сносить презрительные насмешки товарищей, чем идти на пули врага. Откровенно говоря, под действием ослепляющего и лишающего рассудка страха каждый мог в тот или иной момент обратиться в бегство. Подобные проявления малодушия, разумеется, старались скрывать, а многие, заметив их в ком-либо из окружающих, стремились всячески его высмеять — лишь бы только отвести тень подозрения в трусости от себя самого.