Путь в архипелаге (воспоминание о небывшем) - Олег Верещагин

Ленка в халате и шлёпанцах сидела за телевизором с сонным лицом, лопая из стоящей рядом коробки шоколадные конфеты.

Андрей был изображён за студенческой кафедрой, взъерошенный, старательно записывающий какую-то лекцию в распухшую от вставок тетрадь.

Я в компании двух каких-то потёртых смурных личностей за кособоким столом распивал ноль семьдесят пять портвейна, грызя воблу.

Танька в дурацкой панамке копошилась в аккуратном, прилизанном огороде с тяпкой в руках.

Себя он не нарисовал. И Арниса почему-то.

— Паразит, — я снова засмеялся, протягивая блокнот Ленке. — На, верни хозяину.

Стягивая куртку, я снова отошёл в темноту. Россыпью горели костры. Снова глубоко вдохнув чистый, становящийся уже прохладным ночной воздух, улыбнулся. Да, опять война, опять весна, и мы точим клинки. Нас позвали, и мы пришли. Чем бы это не кончилось — с нами наша честь. "Дэн эре хейст трейе!" "Твоя честь — верность!" эти слова я в своё время прочитал в дневнике Лотара и восхитился их лаконичной определённостью — а потом оказалось, что это слова Гитлера. С ума сойти. Перед дедом стыдно, но всё чаще и чаще закрадываются в мою детскую голову мысли о том, что не всё так просто с теми, кого мы называем "фашисты". Встретить бы хоть одного живого свидетеля… Хоть бы одного…

А все пошли за мной. Без вопросов и охотно. Все, даже Раде… Вот только девчонок мы всё-таки зря взяли. Девчонки Славки — на Змеином, Тиля — на Терсхеллинге, Лаури — на Скале. Казачьи девчонки — тоже "по домам". Впрочем, не все — я видел пять или шесть "валькирий", весьма вольно держащихся с мальчишками, да и те, кажется, относились к девчонкам, как к "боевым товарищам".

У Кольки, Пашки и Марио — 120 бойцов. У Лаури — двадцать два. У Тиля — двадцать четыре, у меня — шестнадцать, у Ярослава — двадцать. Всего — 202. Сила немаленькая… Интересно, на Куре есть ещё кто-нибудь знакомый, кроме Франсуа?

Я почувствовал, что кто-то подошёл и, обернувшись, увидел Арниса. Литовец стоял в метре от меня и тоже смотрел на костры, углями рассыпанные по склонам.

— Не спишь? — поинтересовался я.

— Я ухожу, Олег, — сказал он.

— Куда? — спокойно полюбопытствовал я, похолодев.

— Не знаю, — покачал головой Арнис. — Просто ухожу, — он посмотрел мне в лицо, и злые слова о трусости и предательстве замерли у меня на языке. Таких странных глаз, как у Арниса, я не видел никогда. Это были глаза человека, пытающегося жить, как все, но с непереносимой болью, поселившейся в нём так давно, что он уже забыл, как это — когда её нет. Сколько же он с ней живёт?!

— Мне сейчас нужен каждый клинок, — тихо сказал я. — Хочешь убежать от себя?

— Я не знаю, чего хочу, — в голосе Ариниса прорезалась настоящая мука. — Я правда не знаю, но не могу я остаться. Может быть, среди новых людей я забуду…

Он не договорил, но я понял, о ком говорит Арнис.

— Вернёшься? — спросил я. Арнис покачал головой:

— Вряд ли, Олег.

— Ну что ж, — кивнул я. — Тогда прощай. И… удачи тебе.

— Спасибо, — он медлил, потом обнял меня. Я хлопнул Арниса по спине.

— Ну… давай, — между нами уже росла прозрачная холодная прозрачная стеночка прощанья, которую я так не любил — потому что она рождала во мне чувство беспомощности. А я ненавидел быть беспомощным. — Давай. Иди.

Он кивнул и, круто повернувшись, канул в темноту. Я смотрел в ту сторону, куда он ушёл, пока оттуда же не появился Олег Крыгин.

— Ушёл? — посмотрев мне в лицо, спросил Ариец. Я молча кивнул, потом поинтересовался нехотя:

— Ты знал?

— Он мне ещё днём сказал, — признался Олег. — Я думал — всё-таки не решится… Как ты думаешь, — Олег помедлил, — он струсил?

— Глупости, — безразлично ответил я.

— Конечно, — согласился Олег. — Это я так… Жаль его.

— Иди спать, — отмахнулся я. — Иди, Олег, я, честное слово, хочу побыть один, правда…

Ушёл… Я присел на камень. От боевого приподнятого настроения, владевшего мной всего минут двадцать назад, не осталось и следа. Было тошно. От меня уходят люди… От меня!!! Чёрт возьми, может быть, мне лучше всё-таки было сидеть на острове?

Я швырнул в темноту камень, попавшийся под руку. Он коротко и звонко ударился где-то в другой — и заскакал вниз по склону. Чувствуя, что мне больше всего хочется выругаться, я перевёл дыхание и начал громко читать, обращаясь главным образом к звёздам:

— Я только малость объясню в стихе —На все я не имею полномочий…Я был зачат, как нужно, во грехе —В поту и в нервах первой брачной ночи.

Я знал, что, отрываясь от земли, —Чем выше мы, тем жестче и суровей;Я шел спокойно прямо в королиИ вел себя наследным принцем крови.

Я знал — все будет так, как я хочу,Я не бывал внакладе и в уроне,Мои друзья по школе и мечуСлужили мне, как их отцы — короне.

Не думал я над тем, что говорю,И с легкостью слова бросал на ветер, —Мне верили и так как главарюВсе высокопоставленные дети.

Пугались нас ночные сторожа,Как оспою, болело время нами.Я спал на кожах, мясо ел с ножаИ злую лошадь мучил стременами.

Я знал — мне будет сказано: "Царуй!" —Клеймо на лбу мне рок с рожденья выжег.И я пьянел среди чеканных сбруй,Был терпелив к насилью слов и книжек.

Я улыбаться мог одним лишь ртом,А тайный взгляд, когда он зол и горек,Умел скрывать, воспитанный шутом, —Шут мертв теперь: "Аминь!" Бедняга Йорик!"

Но отказался я от дележаНаград, добычи, славы, привилегий:Вдруг стало жаль мне мертвого пажа,Я объезжал зеленые побеги…

Я позабыл охотничий азарт,Возненавидел и борзых и гончих,Я от подранка гнал коня назадИ плетью бил загонщиков и ловчих.

Я видел — наши игры с каждым днемВсе больше походили на бесчинства, —В проточных водах по ночам, тайкомЯ отмывался от дневного свинства.

Я прозревал, глупея с каждым днем,Я прозевал домашние интриги.Не нравился мне век, и люди в немНе нравились, — и я зарылся в книги.

Мой мозг, до знаний жадный, как паук,Все постигал: недвижность и движенье, —Но толка нет от мыслей и наук,Когда повсюду — им опроверженье.

С друзьями детства перетерлась нить,Нить Ариадны оказалась схемой.Я бился над словами "быть, не быть",Как над неразрешимою дилеммой.

Но вечно, вечно плещет море бед, —В него мы стрелы мечем — в сито просо,Отсеивая призрачный ответОт вычурного этого вопроса.

Зов предков слыша сквозь затихший гул,Пошел на зов, — сомненья крались с тылу,Груз тяжких дум наверх меня тянул,А крылья плоти вниз влекли, в могилу.

В непрочный сплав меня спаяли дни —Едва застыв, он начал расползаться.Я пролил кровь — как все!.. И, как они,Я не сумел от мести отказаться.

А мой подъем пред смертью — есть провал.Офелия! Я тленья не приемлю.Но я себя убийством уравнялС тем, с кем я лег в одну и ту же землю.

Я Гамлет, я насилье презирал,Я наплевал на датскую корону, —Но в их глазах — за трон я глотку рвалИ убивал соперника по трону.

Но гениальный всплеск похож на бред,В рожденье смерть проглядывает косо.А мы всё ставим каверзный ответИ не находим нужного вопроса.

— Вот тут, на левобережье Чороха, будет стоять город Батуми, — сообщила Танюшка, указывая рукой на крутые лесистые холмы, которые становились всё ближе и ближе.

— Не будет, — возразила Ирка. — Откуда он тут-то возьмётся?

Я в этом разговоре не участвовал. Ну Батуми. Ну и чёрт с ним. А вот причаливать-то куда?!

Впрочем, казаки наши, кажется, знали — куда. Во всяком случае, "чайки" лихо летели прямо на берег, словно собирались на него просто-напросто выброситься. Драккары и ладья поспешали за ними. Джек уже скомандовал перекинуть паруса, и наш когг тоже шёл следом.

— Смотрите! — крикнул Вадим, мучившийся на носу. Мы повернулись в ту сторону, куда наш страдалец показывал — и я даже заморгал от удивления. Прямо в скале, нависавшей над морем, рисовался фасад храма, усиленный мощными контрфорсами. Над куполом, похожим на шлем, надвинутый на лоб воина, возносился по мере нашего приближения в небо каменный православный крест.