Изображение военных действий 1812 года - Михаил Барклай-де-Толли

Великодушная колонна редела, волновалась. Была минута, солдаты задумались, остановились. И тут-то Ермолов употребил средство, о котором рассказ и теперь остается в числе любимых солдатских преданий о незабвенном дне[77]. По обдуманному ли намерению или нечаянно, у него, как у начальника штаба, случился запас Георгиевских солдатских крестов в мундирном кармане.

Воспользовавшись минутою, он вынул горсть крестов, закричал: «Ребята, за нами! Кто дойдет, тот возьмет!» И вслед за тем начал кидать кресты далеко впереди себя. Это средство обаятельно подействовало на солдат: они кинулись к крестам и пошли вперед! Генералы подвигались скоро, кресты мелькали, толпа бежала, «ура!» гремело. И таким образом, от креста до креста, подошли к самому редуту.

Редут зевнул дымом и пламенем, выслал бурю картечи, брызнул косым дождем пуль; ряды пали, другие стеснились и ворвались в укрепление. Из двух предводителей не досчитались одного: граф Кутайсов исчез! Россия и товарищи не могли предать земле с честию его тела, которого не доискались под грудами убитых; только верный конь его прибежал к своим. Генерал-майор Ермолов ранен в шею, но продолжал сражаться.

Мы занялись исключительно повествованием о блистательном подвиге двух предводителей огромной самодельной колонны; но историческая верность требует рассказать, из кого и как она составилась. В одно время с Уфимским батальоном генерал Паскевич ударил в левое крыло французов. В то же время генерал Васильчиков с некоторыми полками 12-й дивизии штурмовал редут справа, и в то же время еще один генерал, захватя остальные полки той же 12-й дивизии, обогнул редут сзади.

Этим движением угрожал он отрезать французов от войск Морана, оставшихся на поляне. Генерал, сделавший такое искусное движение, был один из тех, которых воинские дарования расцвели во всей красе в продолжение войны Отечественной. Если я скажу, что он, страшный неприятелю и приветливый к своим, пользовался необыкновенною любовию своего Орловского полка, своей 26-й дивизии, то люди XII года тотчас угадают, что это был генерал Паскевич…

Редут претерпевал осаду и штурм. Соединенные усилия восторжествовали: 30-й линейный полк выбит из окопа, сбит с поля и взброшен на дивизию Морана. В редуте всхолмились кучи убитых и раненых: между последними взят и Бонами. Остатки 30-го полка жестоко преследованы эскадронами Корфа. Их выслал туда вместе с двумя полками драгун, Сибирским и Иркутским, генерал Барклай де Толли. Неутомимый неприятель делал разные попытки, которые мы схватим хотя в слабых оттенках.

Усиленная резервами конница французская следовала по пятам за нашею. Вдруг кидается она в промежутки колонн и пехотных каре и является в тылу 4-го и 6-го корпусов. Но храбрые наши не замешались. Задние фасы каре зажглись, и по ним побежал такой батальный огонь, что неприятель, далеко занесшийся, готов был спрятаться под землю. Видя успех пехоты, кавалерия наша бьет неприятельскую и гонит ее неотступно, пока она не скрылась за стенами своей пехоты; но не успело поле отдохнуть и очиститься, как заревели обе артиллерии.

И между тем как с обеих сторон валились люди, конница французская раз за разом взбегала на поле и схватывалась с нашею, то расшибая, то расшибаясь, в это время и в этих же местах распоряжался генерал Барклай де Толли. Михайло Богданович Барклай де Толли, главнокомандующий 1-й Западной армией и военный министр в то время, человек исторический, действовал в день Бородинской битвы с необыкновенным самоотвержением. Ему надлежало одержать две победы, и, кажется, он одержал их!

Последняя – над самим собою – важнейшая! Нельзя было смотреть без особенного чувства уважения, как этот человек, силою воли и нравственных правил, ставил себя выше природы человеческой! С ледяным хладнокровием, которого не мог растопить и зной битвы Бородинской, втеснялся он в самые опасные места. Белый конь полководца отличался издалека под черными клубами дыма.

На его челе, обнаженном от волос, на его лице, честном, спокойном, отличавшемся неподвижностию черт, и в глазах, полных рассудительности, выражались присутствие духа, стойкость непоколебимая и дума важная. Напрасно искали в нем игры страстей, искажающих лицо, высказывающих тревогу души! Он все затаил в себе, кроме любви к общему делу. Везде являлся он подчиненным покорным, военачальником опытным.

Множество офицеров переранено, перебито около него: он сохранен какою-то высшею десницею. Я сам слышал, как офицеры и даже солдаты говорили, указывая на почтенного своего вождя: «Он ищет смерти!» Но смерть бежит скорее за теми, которые от нее убегают. 16 ран, в разное время им полученных, весь ход службы и благородное самоотвержение привлекали невольное уважение к Михаилу Богдановичу.

Он мог ошибаться, но не обманывать. В этом был всякий уверен, даже в ту эпоху, когда он вел отступательную, или, как некто хорошо сказал, «войну завлекательную»! Никто не думал, чтобы он заводил наши армии к цели погибельной. Только русскому сердцу не терпелось, только оно, слыша вопли Отечества, просилось, рвалось на битву.

Но предводитель отступления имел одну цель: вести войну скифов и заводить как можно далее предводителя нашествия. В другой стороне был другой человек, которого усвоила себе история, который, без связей и отношений в России, одним личным достоинством, вынудил всеобщее уважение у современников; я не говорю уже о потомстве: оно не смотрит на отношения и ценит одни дела.

Не спрашивая, можно было догадаться, при первом взгляде на его физиономию, чисто восточную, что род его происходит из какой-нибудь области Грузии, и этот род был из самых знаменитых по ту сторону Кавказа. Это был один из родов царственных. Но время и обстоятельства взяли у него все, кроме символического герба наследственного.

Одному из потомков предоставлено было, в незабвенную эпоху побед суворовских, освежить свое родословное древо прекрасным солнцем и воздухом Италии и окропить для бессмертия корни его своею благородною кровию в день борьбы беспримерной за жизнь и бытие России. Этот человек и был и теперь знаком всякому по своим портретам, на него схожим. При росте несколько выше среднего, он был сухощав и сложен крепко, хотя несвязно.

В его лице были две особенные приметы: нос, выходящий из меры обыкновенных, и глаза. Если б разговор его и не показался вам усеянным приметами ума, то все ж, расставшись с ним, вы считали бы его за человека очень умного, потому что ум, когда он говорил о самых обыкновенных вещах, светился в глазах его, где привыкли искать хитрости, которую любили ему приписывать.