Том 15. Дневник писателя 1877, 1980, 1981 - Федор Достоевский

В самом маленьком доме до 20 №-в. Номера почти все небольшие. Я остановился в «Hôtel de Flandre» у железной дороги, и мне за 25 грошей дали комнатку, в которой нельзя повернуться, без самой необходимой мебели (без шкапа для платья и без комода) и указали мне на стене три гвоздика, на которые я бы мог развешивать платье. Прислуга ужасная. Я тотчас отправился искать квартиру и заходил домов в 15. Везде одни цены. Впрочем, за 25 грошей (меньше нет цены за комнату) и за талер показывали комнатки все-таки больше и лучше моей и комфортнее, но маленькие, и главное — кругом всё набито квартирантами, кто поет, кто хлопает дверями, а я ведь располагаю роман писать!{1516} Табльдот{1517} везде в отелях и ресторанах в час пополудни, ибо все встают в 6 часов утра, чтобы в 7 быть на месте, у источника, и пить воду, которую уже потом, после 81/2 часов, не дадут и источник запрут. В 4 часа, еще не обедав, я пошел к доктору, чтобы знать, по крайней мере, окончательно, на сколько он меня присудит недель пробыть в Эмсе. Пошел к доктору Орту (Бретцелеву), а не к Гутентагу (Фрёрихсову), и отдал Орту письмо Бретцеля. Орт тоже живет в великолепной квартире, и тоже у него толпа посетителей. Он прочел Бретцелеву записку и осмотрел меня очень внимательно и сказал, что у меня временный катар и более ничего; похожего на чахотку нет ничего, но что болезнь довольно важная, потому что без лечения чем дальше, тем менее будет способности дышать, кроме общего расстройства (желудка, лихорадок и проч.). Нашел, что у меня расстроена наиболее задняя часть груди, и когда я ему сказал, что я не чувствую ничего особенного, стоял на своем, но сказал, что с дороги я должен был непременно расстроиться, но что через несколько дней эта задняя сторона может облегчиться, обещал успех от лечения наверно, но предписал пить не из Кренхена, как Кошлаков, а из другого источника, Кессельбрунена, под предлогом, что я наклонен к поносу, как писал ему Бретцель. Досадую теперь ужасно, что так и забыл сказать ему, что я наклонен более к запорам, чем к поносу, и боюсь, чтобы из предписания пить кессельбрунен не вышло ошибки. Дней через 5 пойду к нему опять и объяснюсь. Он предписал мне диету — есть больше кислого и с уксусом (салату, например) и есть мясо с жиром. Сверх того, пить красное вино, или французское, или здешнее, эмское, местное. С завтрашнего дня начну вставать в 6 часов и ходить пить воду (два стакана в день). Это эмское вино, кислятина первостепенная, стоит 20 грошей бутылка! К французскому же и приступу нет: по талеру бутылка Медока, который у нас, у Фейка, в 50 коп. Затем стал искать обеда и нашел, что в больших отелях («Russischer Hof»[103] и «Englisch-отель») есть кроме табльдота в час diners à part,[104] но по талеру и 10 грошей, то есть по 40 грошей. Спросил такой обед: подали кушаний 10, хорошо приготовленных, из которых 5 мясных, так что я устал есть и половину обеда отослал назад. Но за 25 грошей, в табльдоте, дают меньше. Других обедов — нет во всем Эмсе. По порциям можно везде, но за порцию берут грошей по 15! Наконец я решился взять в одном доме квартиру. Хозяйка — одна старая дама в очках, имеющая, впрочем, мужа, вежливая, но хитрая старуха. Прислуга женская. У ней 26 номеров в доме. Мне показали на выбор две квартиры — одна прекрасная и большая комната, комфортно меблированная, с балконом, 14 талеров в неделю, а другая квартира из 2-х комнат, но уже меньше гораздо, тоже очень комфортно меблированных, но только одна комната совсем светлая, а другая, спальня, хоть и имеет 2 окна, но окна выходят на капитальную стену в 2-х аршинах расстояния, и в ней гораздо темнее, тоже 14 талеров в неделю. Я торговался ужасно и выторговал по 12 талеров в неделю. Кроме того, она взялась сама приготовлять мне кофе, обед, вечером чай и чего-нибудь закусить на ужин — это за полтора талера в день. Таким образом, в неделю с квартирой будет 221/2 талера. Я забыл тебе сказать (и главное), что Орт назначил срок моему леченью не, 6 недель, а 4 только. Таким образом, хоть деньги и идут ужасно, но их достанет. Вечером я переехал из отеля к хозяйке. На всякий случай тебе адресс дома («Haus Blücher», № 7),[105] но непременно пиши только на poste restante, ибо, почем знать, я могу съехать отсюда.

В заключение об Эмсе — здесь давка, публика со всего мира, костюмы и блеск, и все-таки одна треть №№-в не заняты. Магазины подлейшие. Хотел было купить шляпу, нашел только один магазинишко, где товар вроде как у нас на толкучем. И всё это выставлено с гордостью, цены непомерные, а купцы рыло воротят.

Ангел мой Аня, пиши ко мне, бедному, почаще. Письмо от вас придет, может, только послезавтра, а ты не поверишь, как я беспокоюсь, чтоб знать о детях. Нервы у меня расстроены (с дороги), и вчера вечером, когда я остался один, просто хоть плачь. Вспоминаю об моих ангельчиках Любе и Феде и боюсь за них: смотри за ними, голубчик, и обо всем пиши откровенно. Не заболела бы ты как-нибудь! Вчера ночью вздрагивал ужасно (а уже три ночи сряду всё ты мне снишься). Прощай, крепко обнимаю тебя и целую и благословляю моих ангелов. Завтра встану в 6 часов и пойду пить воду, ложиться, стало быть, надо в 10 часов вечера. Когда же писать роман — днем, при этаком блеске и солнце, когда манит гулять и шумят улицы? Дай Бог только начать роман и наметать хоть что-нибудь. Начать — это уже половина дела. Стало быть, придется мне гораздо раньше воротиться к вам. В следующем письме напишу об этом больше. Напишу дня через три-четыре, после твоего письма. Поклон всем и няне. Целую тебя тысячу раз и люблю до бесконечности. Представь, ты мне третьего дня в Берлине снилась в каком виде: что будто мы только что женились и я везу тебя за границу и люблю ужасно, но что будто есть уже и Люба и Федя, только где-то не с нами, и мы об них говорим. До свиданья.

Твой Достоевский.

167. Н. А. НЕКРАСОВУ{1518}

20 октября 1874. Старая Русса

20 октября. Старая Русса/74.

Многоуважаемый Николай Алексеевич,

Получать «От<ечественные> записки» для меня, в настоящую минуту, не только соблазнительно, но и почти необходимо. За этот год я читал всего только первые четыре №. Далее, в мае, хотел было подписаться, но отложил до оседлого времени. Теперь я здесь сижу прочно, не выеду всю зиму, а потому и весьма благодарен Вам за предложение получать журнал теперь же.{1519}

Безо всякого сомнения, я, как автор, ничего ровно не могу сказать Вам об успехе или неуспехе работы (то есть хотя бы и с моей одной точки зрения). Пишу-то я пишу, а выйдет то, что Бог даст. При этом постараюсь явиться с январской книжки.{1520} Но во всяком случае уведомлю Вас заранее, еще в ноябре, в конце, о ходе дела. Работу же пришлю (или привезу) ни в каком случае не позже 10-го декабря.

Благодарю за пожелание здоровья и настроения. Признаюсь Вам, что здоровье досаждает мне более настроения: два припадка сразу падучей, от этого очень неприятное настроение, и именно в данный момент.

Доброго и Вам всего желаю: и здоровья, и начинаний. Не готовите ли чего к 1 №? Очень бы приятно именно к 1 №.{1521}

Ваш весь Федор Достоевский.

168. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ{1522}

6 февраля 1875. Петербург

6-го февраля/75. Петербург.

Милая Аня,

Вчера первым делом заехал к Некрасову, он ждал меня ужасно, потому что дело не ждет;{1523} не описываю всего, но он принял меня чрезвычайно дружески и радушно. Романом он ужасно доволен, хотя 2-й части еще не читал,{1524} но передает отзыв Салтыкова, который читал, и тот очень хвалит.{1525} Сам же Некрасов читает, по обыкновению, лишь последнюю корректуру. Салтыков сделался нездоров очень, Некрасов говорит, что почти при смерти.{1526} У Некрасова же я продержал часть корректуры, а другие взял с собою на дом.{1527} Мне роман в корректурах не очень понравился. Некрасов с охотой обещал вперед денег и на мой спрос пока дал мне 200 руб.{1528} Хотел бы отправить тебе хоть 75 и сделаю это завтра или послезавтра, но решительно вижу, что нету времени. Я был у Симонова и взял билетов на неделю, сеансы от 3 до 5 часов.{1529} Это такое почти невозможное время, самые деловые часы! И вместо того чтоб дело делать, я должен сидеть под колоколом. Затем заехал в редакцию «Гражданина» и узнал, к чрезвычайному моему огорчению, что князь накануне, 4-го февраля, уехал вдруг в Париж, получив телеграмму, что там умер брат его флигель-адъютант. Пробудет же, может быть, с месяц. Таким образом, у меня в Петербурге почти никого не останется знакомых. У Пуцыковича же узнал, что Sine ira[106] в «С.-Петербургских ведомостях» — вообрази кто! — Всеволод Сергеевич Соловьев!{1530} Затем был у Базунова, его не застал и взял «Русский вестник».{1531} Затем после обеда в 7 часов поехал к Майкову. Анна Ивановна{1532} уехала в театр. Он же встретил меня по-видимому радушно, но сейчас же увидал я, что сильно со складкой. Вышел и Страхов. Об романе моем ни слова и видимо не желая меня огорчать.{1533} Об романе Толстого тоже говорили немного,{1534} но то, что сказали — выговорили до смешного восторженно. Я было заговорил насчет того, что если Толстой напечатал в «Отеч<ественных> записках»,{1535} то почему же обвиняют меня, но Майков сморщился и перебил разговор, но я не настаивал.{1536} Одним словом, я вижу, что тут что-то происходит и именно то, что мы говорили с тобой, то есть Майков распространял эту идею обо мне.{1537} Когда я уходил, то Страхов стал говорить, что, вероятно, я еще зайду к Майкову и мы увидимся, но Майков, бывший тут, ни словом не выразил, что ему бы приятно видеть меня. Когда я Страхову сказал, чтоб он приходил ко мне в Знаменскую гостиницу вечером чай пить в пятницу, то он сказал: вот мы с Аполлоном Ник<олаевичем> и придем, но Майков тотчас отказался, говоря, что в пятницу ему нельзя и что в субботу можно увидеться у Корнилова.{1538} Одним словом, видно много нерасположения. Авсеенко в «Русском мире» обругал «Подростка», но Майков выразился, что это глупо. Статьи «Русского мира» я не видал.{1539}