Николай II - Сергей Фирсов

По словам генерала А. И. Спиридовича, была совершена ужасная судебная ошибка, отчасти объясняющаяся обстоятельствами военного времени, но главным образом — политической интригой. Никаких данных, уличавших Мясоедова в измене, кроме оговора, суд не представил. Полковник оказался ответчиком за военные неудачи Ставки в Восточной Пруссии. Некогда покровительствовавший Мясоедову военный министр В. А. Сухомлинов сразу же открестился от бывшего своего подчиненного, ранее выполнявшего его щекотливые поручения. Еще 26 февраля, только узнав об аресте полковника, Сухомлинов записал в дневнике: «Бог наказал этого негодяя за шантаж и всякие гадости, которые он пытался мне устроить за то, что я его не поддержал». Не вдаваясь в подробности отношений военного министра и его бывшего протеже, нужно подчеркнуть, что для общественного мнения был важен сам факт этих отношений.

К тому же задолго до того, как предстать перед судом, Мясоедов уже обвинялся в шпионаже (правда, не в пользу Германии, а в пользу ее союзницы — Австро-Венгрии). Это случилось в 1912 году, когда лидер октябристов А. И. Гучков заявил о преступности Мясоедова публично. Полковник вызвал Гучкова на дуэль, но и после нее примирения не последовало. Офицер вынужден был уйти со службы и стал председателем Общества Северо-Западного пароходства. Проведенное по линии Генерального штаба и Отдельного корпуса жандармов расследование состава преступления в действиях Мясоедова не нашло. Вновь он надел погоны в 1914 году, получив (по рекомендации Сухомлинова) назначение в 10-ю армию. Дальнейшее известно. Казнь Мясоедова совпала с распространением сообщений о нехватке оружия и боеприпасов на фронте, которая явилась основной причиной отступления в апреле — сентябре 1915 года. Все связалось в цепочку: шпионы, окружавшие военного министра, отсутствие снарядов и, как следствие, военные неудачи. Общественное мнение получило «подтверждение» проникновения немцев в высшие государственные сферы. Почва для кризиса доверия была подготовлена. Первой жертвой должен был пасть военный министр, не устававший твердить, что кара постигла Мясоедова по заслугам.

Конечно же проблема заключалась не в личности В. А. Сухомлинова, чья преданность царю была безусловной, а деловые качества оставляли желать лучшего. Он был «государев министр», и следовательно, критика Сухомлинова, с которой выступали представители думской «общественности», рикошетом била и по царю. К лету имя военного министра стало нарицательным. Даже императрица в письмах супругу признавалась, что «ярость офицеров против Сухомлинова безмерна, — бедняга, — они проклинают самое имя его и жаждут его отставки». Александра Федоровна тогда полагала, что для него отставка была бы самым лучшим выходом — «во избежание скандала». Отставка последовала незамедлительно — 12 июня, во время заседания Совета министров генерал получил собственноручный рескрипт императора, подписанный днем ранее.

«В моем лице вел[иким] кн[язем] Никол[аем] Ник[олаевичем] „козел отпущения“ найден, — записал Сухомлинов на следующий день в дневнике. — Ищем с женою квартиру, чтобы освободить казенную». Николай II не сразу порвал отношения с бывшим министром. Через месяц принял его в Царском Селе и позволил откровенно доложить о положении дел. Впрочем, что бы тот ни доложил, побороть общественное мнение (тогда совпадавшее и с мнением Александры Федоровны) было невозможно: ведь в 1914 году он уверял, «что мы готовы и сможем выдержать войну, а у нас не было достаточно снаряжения»![109] Верховный главнокомандующий мог торжествовать: давно презираемого им военного министра сместили. А некоторое время спустя царь согласился на учреждение Верховной комиссии по расследованию деятельности В. А. Сухомлинова. Весной 1916 года его арестовали. Узнав об этом, Александра Федоровна предложила Николаю II снять с бывшего министра аксельбанты. «Нет настоящих „джентльменов“, — сетовала императрица в письме от 4 марта, — вот в чем беда — ни у кого нет приличного воспитания, внутреннего развития и принципов, — на которые можно было бы положиться. Горько разочаровываешься в русском народе — такой он отсталый; мы стольких знаем, а когда приходится выбирать министра, нет ни одного человека, годного на такой пост». Таков оказался печальный итог политической и военной карьеры преданного царю министра.

Но все это было еще впереди, а тогда, в июне 1915 года, под нажимом великого князя Николаю II пришлось пожертвовать еще тремя министрами, вызывавшими неудовольствие цензовой «общественности» — министром внутренних дел Н. А. Маклаковым, обер-прокурором Святейшего синода В. К. Саблером и министром юстиции И. Г. Щегловитовым. Самодержец согласился и на возобновление заседаний Государственной думы, которая после объявления войны собиралась только 26 июля 1914 года и 27–29 января 1915 года. «Когда общественное мнение возбуждено против отдельных лиц, ими надо жертвовать», — заметил тогда же великий князь Андрей Владимирович[110].

Усиление власти Верховного главнокомандующего чрезвычайно волновало императрицу, все более активно участвовавшую в политике ее венценосного супруга. «Он не имеет права себя так вести и вмешиваться в твои дела, — писала Александра Федоровна Николаю II. — Все возмущены, что министры ездят к нему с докладом, как будто бы он теперь государь». Императрица была также убеждена, что «человек, который стал просто предателем Божьего человека, не может быть благословенен, и дела его не могут быть хорошими». Ненависть Николая Николаевича к Распутину она не могла ни забыть, ни простить. Существовало и еще одно обстоятельство, заставлявшее императрицу относиться к Верховному главнокомандующему с подозрением. С конца апреля стали распространяться слухи о возможном устранении Николая II от вмешательства в дела войны и даже от управления страной, об учреждении диктатуры или регентства в лице Николая Николаевича. Заговорили и о заключении императрицы в монастырь. Слух о заточении стал даже достоянием царской прислуги. «Дошло и до Их Величеств, знали дети». Лейб-хирург С. П. Федоров рассказывал генералу А. И. Спиридовичу, как, придя однажды во дворец к больному цесаревичу, «увидел плачущую великую княжну Марию Николаевну. На его вопрос, что случилось, великая княжна ответила: „Дядя Николаша хочет запереть мамá в монастырь“. Сергею Петровичу пришлось утешать девочку, говорить, что все это неправда».

Тем же летом (в июле — августе) в Думе появились слухи о желании царицы заключить сепаратный мир с немцами. Александра Федоровна, чья жизнь была окутана «каким-то туманом непонятной атмосферы», во время войны надевшая платье сестры милосердия и посвятившая себя работе в госпиталях, облегчая участь раненых, подозревалась в симпатии к врагам России. «Единственно, в чем ее можно было упрекнуть, — это, что она не сумела быть популярной», — полагал великий князь Андрей Владимирович и был недалек от истины. Неумение быть популярной дорого стоило супруге самодержца. Пошли разговоры о желательности регентства великого князя Михаила Александровича. «Роковое слово „измена“ произвело, по словам непосредственного свидетеля, А. И. Деникина, „потрясающее“ впечатление в армии; слухи об „измене“ сыграли огромную роль в настроении армии, в отношении и к династии, и к революции», — писал историк и общественный деятель С. П. Мельгунов.