Время учеников. Выпуск 2 - Андрей Чертков

(— От семи до пятнадцати, — просветил Римайер, — лет, — пояснил Римайер, — полной изоляции, — уточнил Римайер, наблюдая за Жилиным, чьи намерения, а также реакции, всегда отражались на лице. — Вот-вот, Иван, от семи до пятнадцати. Для подлинных интелей нет большего греха, чем разжигание национальной розни, Иван, вы же знаете…)

Жилин не знал. То есть не знал про «7–15». Иначе не стал бы покорно трястись в «фургоне» по направлению к Лобной. А направлялись, выяснилось, к Лобной. Не в УГРО, не в РУОП. Дело-то политическое! «7–15»!.. Нейтрализовал бы он «кречетов», будь они трижды блюстителями, и пошел бы себе сам по себе, будь у него руки и в «браслетах». Для спеца, изучавшего «Гудини», избавиться от спецсредства — две минуты неприятных ощущений в запястьях…

А избавили Жилина от неминуемых «7–15»… коммунары. «Коммунары за коммунизм». Помимо его воли, но избавили.

«Фургон» непредвиденно тормознул и застрял. Водитель за перегородкой разразился «малым боцманским загибом». Хорошо излагает, собака, по достоинству оценил Жилин. Что там стряслось? Надо посмотреть!

Матовые стекла отрицали возможность посмотреть, но слышно было хорошо. Точнее — плохо. Громко, да. Но не всегда разборчиво. Мегафон на площади то оглушал до свиста в ушах, то уходил в сторону невнятным далеким тявканьем, то перекрывался многоглоточным скандежем. Суть скандируемого тоже ускользала: «Ря-ря!!! Бубу-бу!!! Бу-бу!!! Ря-ря-ря!!!» Да, точно — площадь. Акустика характерная: «Опасность сохраняется!.. — яйца!.. — яйца!.. За нами Москва!.. — ква!.. — ква!..»

«Кречеты» обеспокоились, рефлекторно сжали многозарядные «Бизоны». Ближайший к кабине постучал в перегородку пальцами: мол, доложи обстановку, водила! Судя по «докладу», обстановка не ахти. Рулевой «кречет» отозвался уже «большим боцманским загибом». Ай, что ни говори, а хорошо излагает! Давно Жилин не слышал эдакого! Пять лет Африки как-никак…

«Фургон» застрял. Ни тпру ни ну. «Бу-бу!!! Ря-ряря!!!» — грозно шумело вокруг. Потом он, «фургон», взрыпнулся, завыл и… заколыхался на волнах салтановской бочкой. Надо понимать, охваченный яростью масс. Колеса исправно вращались, но коэффициент трения — ноль. «Ря-ря!!! Бу-бу-бу!!!» Переборки крякнули, «фургон» стал заваливаться. «Бу-у-у!!! Ря-а-а!!!» Скоро грянет. «Бу-у-у!!! Ря-а-а!!!»

Ого! Не пора ли нам пора?! Как бы здесь на двор окошко нам проделать?!..

Двор не двор, но да, Лобная площадь. Площадь и толпа. Толпа и площадь. Будь «кречетов» хотя бы взвод — толпу можно рассеять. И поодиночке они способны продержаться достаточное время — достаточное для прибытия подмоги. Толпа сплошь состояла из пожилых и очень пожилых женщин и мужчин, преимущественно женщин. «Кречеты», выпотрошенные из «фургона», только закрывались и ставили блоки. Главное, не навреди! Тюкнешь рефлекторно — божий одуванчик отлетит… и тогда… Толпою они сильны. Затопчут.

Кто — они?

Черным по красному было: «Коммунары за коммунизм!», «Наше дело правое!», «Август 91-го — это Октябрь 17-го сегодня!». Помимо кумачовых полотнищ, там и сям — самодельные плакаты с кривоватыми буквами, орфографическими ошибками: «Банду интилей под суд!», «Колычева на кол!», «Воры! Верните нам нашу победу!».

В общем, там, на Лобной, было что почитать, выдайся свободный часок. Как раз времени у Жилина не было. Минута? Полторы? Две? Его, в отличие от «кречетов», не колотили. Его «растворили» в массе, и кто-то старчески-хрипато напутствовал: «Беги, сынок! Но пассаран!»

Он бы так и сделал. Собственно, он так и сделал. Но еще минуту (полторы? две?) проторчал на Лобной в остолбенении.

У подножия бывшего монумента бывшему Рыцарю надсаживался в мегафон губошлеп-троглодит, эхо растягивало слова, но понять можно:

— Пееепел рабочего клаасса стучит в нашем сееердце! Осиииновый кооол! Мыыы университетов не кончааали!

Толпа взревывала в такт. На эти лица смотреть было… н-неприятно. Жилин как-то по-другому представлял себе коммунаров. Как-то он был о них лучшего мнения. В смысле, о коммунарах. И не без оснований. Да хотя бы глядючи в зеркало!

Вот-вот! Себя как в зеркале я вижу, но это зеркало мне мстит. Жилин остолбенел именно поэтому. Монумент. Свято место пусто не бывает. На месте Рыцаря возвышался некто — в застывшем движении, вдохновенный воин, «вперед и вверх! а там!», «еще немного, еще чуть-чуть! последний бой!», «этот день мы приближали как могли!», «что сделаю я для людей, воскликнул Данко».

Да-а, Жилин, как-то ты еще не нарвался на «маска, я тебя знаю!». Хотя… эффект фотороботов «Wanted!». Изуродован так, что ни один самый бдительный прохожий не узнает. Но сам разыскиваемый узнает себя в этом полиграфическом уроде мгновенно и начинает вести себя неадекватно (чем, кстати, привлекает внимание! не сходством с мордой на листовочке, а поведением…). Аналогичный случай. Только наоборот. Не изуродован, а… наоборот.

Первая жилинская реакция узнавания: я как я. Потом он почувствовал, что это не совсем он, что это гораздо лучше, чем он, гораздо значительнее, чем он. И Жилин ощутил стыд, словно умышленно выдавал себя за человека, которому в подметки не годился…

Собственно, так оно и… Если брать события именно той августовской ночи. Здесь, на Лобной, если это мемориал «Август», должен бы стоять… Римайер, к примеру… или Пек… или Мария Луис Педрович… мало ли… но не Жилин. Он ведь только принял группу и даже не вывез ее. М-да. Зато Айова Смит оказался на Лобной. Си-Эн-Эн. А фотогеничность Жилина — притча во языцех. Как же, как же! «В сторонке стоял огромный незнакомый парень, очень красивый, но слишком бледный среди загорелых». (Сразу видно — из Африки!) Как такого не увековечить! Сначала в кинохронике, в фотографиях, потом в бронзе! Символ!.. М-да, обрюзгший, жидковолосый Римайер, грузный коротышка Мария, даже Пек… не то, не модель. А Пек-то почему не?! Ну, знаете… Пек… Что за Пек? Иван лучше. Согласитесь, в центре Москвы уместней Иван, чем Пек… Жилин, как Нарцисс, стоял перед «Августом» и пялился, пялился. Потом вдруг стало жутко. Жутко стало всем и сразу — «кречеты» наконец-то дождались подмоги, шесть «фургонов» блокировали площадь, бойцы высыпали из машин и… принялись за работу… не кровавую, но тягостную и малопочитаемую.

Жилин прошел сквозь оцепление не моргнув глазом. «Браслеты» он бросил где-то в толпе, под ноги. Запястья ныли, но это ненадолго. Минуя трансформаторную будку на углу Фуркасовского и Мясницкой, он непроизвольно хмыкнул: не воспользоваться ли все-таки. Он, Жилин, символ, Данко, выведший особо важных персон к свету! Тьфу ты, пропасть!..

Нет уж, лучше по земле, не под землей. К Римайеру! Что тут у вас делается, друзья мои?! Римайер друг, но истина дороже. Жилин был настроен очень решительно. Хочет того Римайер или не хочет, но ему придется рассказать Жилину все, что его интересует.