Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу - Юлиан Семенов

На беду, в это время в дежурку зашел один из руководителей районной милиции Павел Федорович Гроднер, подполковник. Он всем говорил, что по национальности литовец. Услыхав стихи Блюма, он закурил «Герцеговину Флор» и стал молча расхаживать по дежурке.

– Пьяный дурак, – сказал наконец Гроднер, – что ты болтаешь, что?

– Иуда, ты откуда? – тут же ответил Блюм в рифму. Лицо Гроднера стало скорбным. Дежурный лейтенант фыркнул и сказал старшине, который доставил Блюма в отделение:

– Литовцы, одно слово…

Гроднер бросил папиросу в зеленую деревянную урну и, став совсем серым, сказал дежурному:

– Оформляйте протокол и позвоните в аппарат товарища Абакумова.

Оттуда приехали и забрали Блюма. А через месяц, посидев в Сухановке, он начал говорить все, что хотел его следователь. Он сказал про многих из нас. Часть ребят забрали, часть оставили – «на разживу». Тех, кого забрали, судили в трибунале за попытку покушения на жизнь товарища Сталина. Руководителем «террористической группы» следователь уговорил стать Блюма, гарантировав ему хороший лагерь и дополнительное питание в тюрьме. Все ребята получили по смертной казни с автоматической заменой на двадцать пять лет каторжных лагерей. Самому старшему «террористу» Блюму было девятнадцать лет.

Гроднера, который сдал Блюма, тоже вскоре забрали, как «язычника», очищая кадры органов от «литовцев». Сидя в камере с Блюмом перед этапом, Гроднер поучал его:

– Чудак, тебя обработали, как куренка. Разве можно колоться и сдавать людей? Надо было брать на себя анекдот, получать пятерку по Особому совещанию и мотать в лагерную самодеятельность.

– Сука, – сказал Блюм грустно, – жидовская морда. Пусть твой папа Гроднер вертится в гробу пропеллером, сука. Ему будет плохо за такого просексоченного сына…

…Блюм вышел из парикмахерской красивым, хотя несколько ссутулившимся. Он сильно полысел за эти годы. И потом, у него изменилась походка: она стала какой-то суетливой, непомерно быстрой.

– Ты чего семенишь? – спросил я. – Идешь как балерина…

– Там были деревянные колодки, – ответил он, шмыгнув носом, – соскакивали, заразы. Ну, ты придумал, куда двинем?

– Да. Нас ждут редакторши кино.

– Старухи?

– Что ты… Выпускницы ГИКа, они боготворят тебя заочно, с моих слов.

Мы сели в троллейбус. Блюм прилепился к стеклу и начал вертеть головой, как птица.

– Слушай, а сколько стоит мороженое? – спросил он.

– Смотря какое.

– Мне там часто снилось шоколадное эскимо на палочке. – Вдруг, просветлев лицом и став прежним Блюмом, он возгласил – Ешьте зернистую икру, это питательно и вкусно!

– Ты что? – удивился я.

– Ничего. Просто читаю объявление. Вон, видишь на стене дома.

Он помолчал немного, а потом выкрикнул на весь троллейбус:

– Ешьте мороженое, оно холодное и вкусное, и не ешьте дерьмо, оно невкусное, хоть питательное!

Пассажиры, слышавшие его реплику, стали смотреть в разные стороны, будто ничего не произошло. Блюм внимательно оглядел их и скорбно заметил:

– Все в порядке, ничего не изменилось. Люди по-прежнему хорошо воспитаны. Хоть бы один сказал, что я подонок! Нет, молчат, как мыши.

Редакторши, у которых я пасся в тот год, увидев Блюма, стали молчаливо-торжественными. Они быстро затащили его в комнату, чтобы Блюма не увидели соседи, и стали просить, чтобы он рассказал им свою одиссею. Они теребили его, трогали за руки и смотрели на него влажными глазами. Блюм поначалу улыбался, лицо его стало жалким, а потом на скулах выступили красные пятна:

– Девочки, какая, к черту, одиссея, когда у вас тут эдакий цветничок!

И залился идиотским смехом, – похрюкивая и брызгая белой слюной. Редакторши недоуменно переглянулись. Тогда Блюм, юродствуя, перецеловал каждую, приговаривая:

– Ах, девочки, вы себе не представляете, какое это счастье – прикасаться к гибкому женскому стану!

Бедные редакторши стали поочередно выскакивать в коридор. У девушек вообще есть манера выскакивать в коридор, а особенно если их трое, а нас двое, да еще один из лагеря. Они там консультировались, как быть дальше. Одна из редакторш, Мика, вернулась первой, села возле Блюма и сказала:

– Вы, наверное, ужасно устали, милый…

– Почему? – удивился Блюм. – Я ничуть не устал, крошка, – и он положил ей ладонь на грудь.

– У вас в глазах столько горя. – Мика осторожно отодвинулась.

– Какое там горе, – хихикнул Блюм, подсаживаясь еще ближе к Мике. – Нет никакого горя, когда рядом такая крошка, как ты!

– Сейчас я принесу кофе, – сказала Мика и вышла.

– Сколько у них станков? – спросил меня Блюм. – Где мне с ней примоститься?

– Не гони картину, они ж не проститутки.

– Какая жалость. А долго надо с ними разводить матату?

– Ты что – забыл?

Блюм внимательно посмотрел на меня:

– Да. Потому что там мы онанировали не на разговоры, а на репродукции с Рембрандта, где были изображены толстые женщины. Нам было не до разговоров, надо было поскорей управиться и сразу спать, мы ж начинали валить лес в шесть…

Вошли редакторши. Они несли поднос. На подносе были две бутылки водки и маленькие бутербродики, сделанные на западный образец.

– Ого, – сказал Блюм, – пожрем, девочки!

И он начал запихививать в рот бутерброды, поправляя их указательными пальцами обеих рук.

– Кир! – возгласил он торжественно. – Да здравствует кир водяры!

Бедные редакторши старались на меня не смотреть. Блюм налил себе стакан водки и начал медленно пить, иногда, замирая, он полоскал горло, будто это вовсе не водка, а боржоми с молоком. Выцедив стакан, он, зажмурившись, рыгнул:

– Девочки, давайте музыку.

– Вы, наверное, там совсем не слышали музыки, – сказала Мика, включая магнитофон.

– Почему же? – обидчиво ответил Блюм. – Я там играл в джазе.

– Где?!

– В джазе. Контрабасистом.

– У вас был джаз?

– В каждом лагере был свой джаз.

– Вы там изголодались, – сказала Мика, – берите бутерброды, они сделаны специально для вас.

– Почему это я изголодался? Я воровал, я был сыт.

Я понял, что Блюм завелся. Наверное, он обиделся, когда редакторши крадучись вели нас по коридору, чтобы не слышали соседи. Не зря, видно, Блюм тогда громко заметил мне, что он реабилитированный, а не амнистант.

– У кого воровали? – допытывалась Мика.

– У большевиков, – усмехнулся Блюм, – они доверчивые…

– Что вы такое говорите, Блюм?! – ужаснулась Мика.

– Правду, – ответил он, – только правду и ничего, кроме правды!

– Но…

– Хватит, – сказал Блюм. – Мне надоело кудахтанье. Пора перейти к телу.

Редакторша Лиля сказала:

– Я должна поработать в фундаменталке.

– А я к Юткевичу, – поднялась редакторша Надя.

– Счастливо, – сказал Блюм. – Только возвращайтесь попозже, а то мы с Микой не управимся.

– Вы не умеете себя вести, – сказала Мика.

– А вы разве девица? – осведомился Блюм.

– Я не девица, а вы совсем не умеете себя вести.

Надя и Лиля вышли. Мика выключила магнитофон и встала к двери.

– Иди ко мне, цыпочка, – сказал Блюм, дожевывая бутерброды, – я сделаю тебе