Русская революция. Книга 3. Россия под большевиками 1918 — 1924 - Ричард Пайпс

Хотя поспешное обещание Радека в Берлине было объявлено судом, не имеющим силы, и хотя эсеры не собирались подавать прошение о помиловании, судьи объявили о приостановке исполнения приговора. Это удивительное милосердие, похоже, было вызвано болезненным страхом Ленина перед убийством. Троцкий в мемуарах описывает, что он предложил компромисс: «Смертный приговор со стороны трибунала был неизбежен [!]. Но приведение его в исполнение означало бы неотвратимо ответную волну террора… Не оставалось другого выхода, как поставить выполнение приговора в зависимость от того, будет или не будет партия продолжать террористическую борьбу. Другими словами: вождей партии превратить в заложников»158. Иезуитский ум Троцкого придумал еще одно новшество: сначала приговорить группу людей к смерти за преступления, которые они не совершали и которые вообще не являлись по закону преступлениями на тот момент, когда они будто бы совершались, а затем взять их жизни в залог тех преступлений, которые другие могут совершить в будущем. Ленин, по словам Троцкого, принял это предложение «сразу и с облегчением».

Судьям было велено объявить, что приговоренные к смерти будут казнены «в том случае, если партия эсеров не откажется от методов вооруженной борьбы и террора против Советской власти»159. В январе 1924 г. смертные приговоры были заменены пятью годами тюремного заключения. Об этом заключенные узнали лишь через полтора года, которые они провели на Лубянке в ожидании расправы.

Казнь их все же нашла. В 30-е и 40-е годы, когда уже не оставалось опасности террора против советского руководства, эсеров систематически истребляли. Только двум активным деятелям эсеров — двум женщинам — довелось пережить Сталина160.

Культурная жизнь при нэпе внешне продолжала сохранять относительное многообразие первых послереволюционных лет. Но уже начались процессы, которые вымостили дорогу тупому единообразию сталинской эпохи. Ведь коль скоро утвердился принцип, что культура должна подчиниться интересам партии и что ее задача содействовать построению коммунистического общества, а инструментом претворения этого принципа в жизнь стало введение цензуры и государственной монополии на всю печатную и сценическую продукцию, превращение культуры в беспрекословную служанку политики стало лишь вопросом времени.

Удивительно, но в данном случае стремление к единообразию шло как бы снизу. Партийные лидеры оказались перед трудным выбором. Они хотели, чтобы культура служила им, однако понимали, что ни при каких условиях нельзя рассчитывать, что искусство и литература станут производить заданную продукцию по плану, словно винтовки или трактора. Поэтому они остановились на компромиссе: заставить замолчать откровенных антисоветчиков и терпеть попутчиков. Эту позицию сформулировал Троцкий: «Есть области, где партия руководит непосредственно и повелительно. Есть области, где она контролирует и содействует. Есть области, где она только содействует. Есть, наконец, области, где она только ориентируется. Область искусства не такая, где партия призвана командовать»161.

На практике такой подход означал, что за художественным творчеством власти намерены пристально следить, хотя и не вмешиваться непосредственно; журналистику наставлять; а в области высшего образования и науки руководить162. И действительно при нэпе, когда в сфере торговли и кустарного производства власти разрешили частное предпринимательство, едва ли было возможно соблюдать неизменно жесткую позицию по отношению к духовной сфере163. Этих взглядов придерживались Ленин и Бухарин.

Такая терпимость к культуре «классово чуждой» проявлялась на фоне яростных нападок самозваных «пролетарских» писателей164. В большинстве своем это были бесталанные графоманы, не снискавшие признания читателей и вскоре всеми позабытые: по словам директора Госиздата, его предприятие не получило «ни одного запроса на пролетарского писателя»165. Их судьба целиком зависела от покровительства государства, которое им бы не хотелось ни с кем делить. Чтобы добиться благосклонности властей, они рядились в коммунистические одежды, обличая политически нейтральную литературу в контрреволюции и требуя, чтобы вся культура служила большевистской идеологии166. Они пользовались поддержкой полуобразованных партийных руководителей, как правило, по своему происхождению не обремененных интеллигентскими «предрассудками», которых партия бросила на «культурный фронт». Эти чиновники не могли взять в толк рассуждения о том, что творческая интеллигенция, и только она исключительно, не нуждается в партийном контроле167. Им благоприятствовало то обстоятельство, что в начале 1924 г. Троцкий, главный сторонник терпимого отношения к попутчикам, стал терять свое влияние в РКП(б).

Борьба достигла той напряженности, когда партия уже не могла оставаться в стороне. И в мае 1924 г. ЦК выразил свою позицию в несколько двусмысленно звучащей резолюции, принятой XIII съездом, в которой говорилось, что хотя ни одна литературная школа или «направление» не имеют, права говорить от имени партии, но все же следует предпринять меры для «урегулирования вопроса о литературной критике»168. «Впервые неполитическая литература стала предметом обсуждения партийного съезда. И в последний раз партия формально сохранила ее нейтралитет между различными литературными "течениями, школами и группами"; и этот нейтралитет едва ли мог долго сочетаться с необходимостью тщательного контроля литературной продукции в свете партийных установок»169.

Идеологический контроль и гонения не обошли и науку: в 1922 г. началась кампания против релятивистской теории Альберта Эйнштейна и других «идеалистических» учений.

Традиционным бедствием России были неурожаи: за последние несколько десятилетий перед революцией это случалось в 1891–1992, 1906 и 1911 гг. Многовековой опыт научил крестьянина бороться с превратностями природы, запасая продукты впрок в количестве, достаточном, чтобы пережить один или даже два неурожайных года. Обычно недород приводил к сильному голоду, но редко к катастрофе. Потребовалось три года бессовестной, методической, губительной для сельского хозяйства работы большевиков, чтобы Россия познала величайший голод, унесший жизни миллионов людей. [Можно понять, почему советские историки не могли посвятить этой теме достойного внимания. Но труднее уразуметь, почему ее проигнорировали западные ученые. Например, в трехтомной «Истории Русской революции» Карра, где нашлось место для самой эзотерической информации, отводится ужасающей катастрофе один-единственный абзац на том только основании, что «данные о погибших недостоверны» (The Bolshevik Revolution. Vol. 2. P. 285). Сходные доводы приводили неонацистские историки как достаточное основание для того, чтобы вообще не говорить о Холокосте. К моменту создания этой книги не появилось еще ни одного серьезного научного исследования, посвященного голоду 1921 года.].

Ему предшествовала засуха 1920 г. Тогда беду удалось временно отвратить благодаря тому, что во вновь присоединенных Украине и Северном Кавказе, еще не испытавших на себе всех прелестей советского режима, скопились большие запасы зерна: в 1921 г. половина продуктов, собранных государством по продналогу, поступала с Украины171. Однако, поскольку механизм сбора продуктов на Юге и в Сибири еще не заработал в полную силу, тяжкий груз продналога ложился на истощенные центральные губернии172.

Климатические условия, повлекшие голод 1921 г., были сходны с обстановкой 1891–1992 гг. Осень 1920 г. выдалась необычайно засушливой. Зимой выпало мало снега, да и тот сразу растаял. Весной 1921 г. Волга обмелела и не разлилась, как обычно. Затем наступили испепеляющая жара и засуха — злаки сгорели, земля растрескалась. Огромные пространства черноземных пашен превратились в пыль173. То, что еще оставалось на земле растущим, пожрала саранча.

Но природные бедствия не были главной причиной трагедии. Голод 1921 г. подтвердил справедливость народной пословицы: «Неурожай от Бога, голод от людей». Засуха только приблизила катастрофу, которая рано или поздно неизбежно должна была наступить в результате аграрной политики большевиков: авторитетный знаток этой проблемы утверждает, что, если бы не политические и экономические факторы, засуха не обернулась бы столь тяжкими последствиями174. Бездумная конфискация «излишков», которые чаще всего были вовсе не излишками, а минимумом, необходимым для выживания, обеспечила трагедию. В 1920 г., по словам наркома продовольствия А.Цюрупы, крестьянского урожая было достаточно ровно для того, чтобы прокормить себя и отложить зерно для посева. Таким образом, никаких запасов на черный день, какие извечно приберегали крестьяне, не оставалось.