Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях - Михаил Юдсон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Илья устроился на знакомом трехногом табурете в углу, где обычно сушились здешними рюриками портянки и присутствовал запашок — ну и хорошо, меньше общения с быдлом — спросил штоф и огляделся. Неприятные новшества — окна обрешечены железом, как в приказной избе, а черный ход забит тесом — не ускользнешь!
Илья протер щербатый стол рукавом и выложил заботливо припасенный дородный холодный вареный клубень. Налил из штофа в свой оловянный стаканчик дешевого кислого меда, засадил махом. Вытер слезу. Исеаз потом, изжога… На соседние столы, застеленные даже рваными скатерками, принесли копченый огузок песца с кедровой подливой — уважительно грохнули горшок на стол. Илья отсек стилетом кусочек клубня, катал во рту, опустив глаза. Слушал, чего судачат вокруг. Искренние, с отрыжкой, человеческие голоса:
— У нас по карме выпадает кабак, а у них — корчма. У нас исстари мера веса пойла — пуд, а у них — гозенпуд. Каратами отвешивают, снег продают…
— Сидим, прижав уши, а они стойку делают, за стойкой… Выкидывают номерочки…
— Чаша весов переполнилась! Колода прохудилась! Гирька подпилилась! Пора меры принимать, поднимать веси!
— На пики их, червей, — да с моста! Покрестить! Бубну выбить! На луну отправить! Рукава засучить! Новые карты!..
— Не так все айда. Механизмы нарушатся. У них на твою пику — золотой лом.
— Монетою не мудрено, ты бумажными зарежь…
— Бог умер, но, уповая на милосердие божие, за два соленые столпа особенно…
— Вот — лот, а вот — эхо… Хоть стой, хоть падай…
— Как сказано сыромятно — с болью бросил Сына своего и обрек на мучения и утверждение истины…
— Рассудил! Заврался!
— Это кого же он будет тогда любить, человек-то? Кому благодарен-то будет, кому гимн-то воспоет?
«А вот именно — кому? — думал Илья. — Не помню. Имя ему — То. Тут за этим медом действительно голова едет…»
Сивуха-медовуха действовала на Илью без промаха: примешь этак со столовую ложку — и пожалуйста, сразу музыка внутри, выкарабкивающаяся на брег пузыря, на теплые камешки, о эти звуки скребущегося снега — скрип, скрип, крадучись, скрипичная калиточка… Мир справно раскачивается смычком… А главное — глаза желтеют. Жди скоро криков:
— Оборотень! Справаписец! Иван Нави! Тетрадник!
Илья покрутил головой и неспешно налил из штофа — а пошли вы все в аналой, задницы… Над стойкой залихватски вилась вязь: «Первая чарка — шумиха, вторая задериха, третья неуступиха». Хм… Иха правда. Ни пяди капли назад.
Между столами, подпрыгивая, скакал юродивый в драных ботах и лысой шубенке на голое тело, цапал чужие куски, скалил редкие почерневшие зубы, тряс куцей бороденкой, бормотал и выкликивал. На дряблой шее у него болталась ладанка с медяками.
— Ночь давно снега одела, и в сенях поди не жарко, — блажил он гнусаво. — Небоське авоська, а сиропчику — пончик! Орус суть «оурос», сиречь дурак. Увечности ворует всякий! Буду рыдать и плакать! Дай мне удовольствие!
«Поменяться с ним местами и одеждой? — думал Илья. — Вряд ли это его сильно порадует. А по мне не худо бы… Добыть судьбу юрода. Соударения с другими «я». Одним словом, рок и ров… Как выварят в рассоле… Что уж он так заходится? Рыдалец удалой. Упал… ползает… Текст забыл? Ладно, ладно. Тут тепло, сытно. Сочинять можно навзрыд. Ругать родное. Слушатели сроду».
Юрод скачком возник возле Ильи, внюхался и заверещал:
— Угар! Он живет! Встретимся вчерась, в четверть варева… Сколько оклок, ась? Маша, а? В Книге красен белых пальцев разворот, снег метет или клювом к потолку идет — бойся Сов, смело верь, у меня проси!
Илья отрезал ему часть клубня и протянул, доброжелательно заметив:
— Прыгал юрод, веселил народ, грыз корнеплод.
Прозрачные серые глаза ощупывали, обшаривали Илью.
— Охота тебе это гнилье сосать, — сказал юрод, окунув палец в сивку. — Выдул штоф — и мордой в шлоф? Давай хорошим угощу.
Он выволок из-за стойки, рявкнув на посмевшего вякнуть целовальника, хороший хозяйский табурет с бархатной обивкой, сел и негромко щелкнул пальцами. Набежали малые, устлали доски стираной скатертью, сгрузили с подноса горшки блюд, ложки, плошки, водрузили огромную пузатую бутыль толстого зеленого стекла — пыльную, в паутине. Гориллица! Юрод самолично, с удовольствием шибанув по донышку, тарараснул пробку, звучно набульбулил.
— Это тебе не косорыловка, — сказал он внушительно, взяв каплю на язык и закатывая глаза. — Это тебе колымосковская умилительная с душицею. Ах, как настояно… Ее же и монаси приемлют. У них и отобрано. Есть такой некто Глаголь, благороднейший разбойник… Жалко, запойный. Снабжает изредка.
Юрод чокнулся с Ильей, коснувшись не чарками, а костяшками пальцев — чтоб враги не слышали — и пожелал:
— Здоровья!
— Удачи! — изрек Илья и испил. И москвалымские моллюски-пельмешки тотчас скользнули с уксусом по пищеводу вослед, как на санках.
Юрод разлил.
— Жизнь — скучный зимний день в грязном кабаке, — сказал он.
— Так утверждают, — осторожно заметил Илья.
— Хорошего дня, — пожелал юрод.
— Светлого конца недели, — согласился Илья.
Юрод разлил.
— Видишь, на окнах решетки? — сказал он, ткнув за спину большим пальцем с почернелым ногтем. — Это чтобы ты, дружок, не вылетел в окно… Правда, прутья все равно ржавые, не выдержат, если с разбегу… Ты ведь, ведьмаг, взлетать умеешь, загрызши, как всякий нешер — просто сырой покамест, не подозреваешь даже… А меж тем очки вон у тебя — летные. И много еще при тебе всякого добра…
Юрод пригнулся поближе к Илье и зашептал интимно:
— Я чего хотел… Тайну знаю. Вас ищут. Прознали уже. Защиты нет. Идут по пятам. Требуют схватить. Советуют выдать. Награда назначена. Кара приуготовлена. Тело на вертел, мол. Поворотить к самосожжению. Нелюди, людоеды, аиды — по буквам браты карабасовы…
Внезапно с чистой половины кабака, которая звалась «кабинет» и была отделена от хамья дощатой перегородкой, послышались оживленные гортанные голоса, донесся приглушенный смех и странное тяжелое шлепанье как бы босых лап — шлеп, шлеп. Юрод подпрыгнул, опрокинув табуретку, схватил недопитую бутыль (нынче хорошее в сапожках ходит!), скакнул к двери, скроил рожу и, завопив тоскливо:
— Истинно говорю вам — дай клубень, тогда не скажу! А то скажу! — выскочил наружу.
Морозный воздух на миг ворвался в кабак, и ледяная ясность пришла к Илье. Голоса за перегородкой — клекочущие, не все буквы выговаривающие, прищелкивающие, в репьях перевертышей, ухающие — хаимсдохиханохстухаицхакдрыхтухесомвверх — казалось, птицы говорят по-человечьи — были голосами Сов. Эти Совы, переваливаясь, ходили, шлепали там по натертому паркету, посмеивались хрипло. Тени какие-то горбатые, громадные мелькали на побеленной стене над печкой. И очень Илье не понравилось, что после юрода дверь на засов холопы торопливо, в четыре руки, закрыли. А чтоб не был таков!
Из-за перегородки долетало:
— А ты смешон в роли юродиона, Как! Ощипан, несколько похож на цыпленка. Ты все ему выложил, как договаривались? Не напутал, выдавая тайну? Напугал, как задумано? Выскочил ли за порог надлежаще — дрожа и трепеща? Хлопнул ли дверцей напоследок резко?
— Ты туп, Вав, как тот довод — «на в лоб, болван»! Тут нужно сложно, полутонами, после саней — потоп, водоимение, скажи ему, Нун…
— Ага, как оно, ищи-свищи… Лезу в узел… Так кат не мыт… Тэт, а Тэт…
— Кстати, тати, ну-ка, слушайте сюда — накануне приволокли преинтересную бумагу. Разверни свиток, Мем, и прочти нам.
— Слушаюсь, Ици — Клюющий Первым. «Данос (от Дана). Субъект ИБЮ зажигает точечно по субботам свечи, акцентируя, чуть подъезд не спалил позатот вечер, а там, глядишь, и всю слободу с посадами предаст кострам и пожарам, доколь безмолвствует дреколье, впору колоколить к топору, переколпаковать прорези для глаз, крест просмолить, дрейдл крутануть…»
— Нда, хорошенькое дельце… И что себе думаете, инквы — кто писал?
— А что думать, когда я мудром чую… Тут ить ведь, я вам скажу суть…
— Ты лгун и нагл, Как, как чахчах!
— Ша, Совы! С вами, Сыны Минервы, никаких нервов не хватит, ни морд ни лап…
— Позволь мне, Ици, дай изреку зорко. Я вижу, кукареку ловко состряпано, рука юркая, и причем квадратура почерка — привычка, значит, дает знать, осторожно выводит, зазубрено, с потайной закорючкой, а тута вота просто справа налево шпарит машинально, увлекшись видно, бегущий вспять по клеткам, мысль вольно скачет по жердочке, воздух между буквами, точки свежи, разбросано по снегам листа… Это вам не васи-звероловы косматые! Писал умелый ворчун, явно инкв, человек света, в сюртучке, на харчах, из общины. Адда-провидец! Пернато вперто! Зовет к саморасправе — айда, мол… Кто-то наш расстарался.
