Счастливые (сборник) - Людмила Улицкая

И Шурик увидел как наяву то маленькое «О», которое печатью последнего вдоха-выдоха лежало на губах Валерии, и подумал, что в смерти есть женственность, и само слово «смерть» и по-русски, и по-французски женского рода… надо посмотреть, как в латинском… а по-немецки “der Tod” – мужского, и это странно… Нет, нисколько не странно, у них там смерть воинственная, в бою – копья, стрелы, грубые раны, рваное мясо… Валгалла… Но правильно вот так – мягко и плавно… Валерия… Бедная Валерия…

Как только закончили с устройством могильной красоты, снова пошел дождь, и все раскрыли зонты, и раздался водяной шорох – звук капель, падающих о шелк зонтов, о головы, волосы, плечи и листья… и картина сделалась совсем уж нереальной. И брат Доменик, к которому жался Шурик, сказал ему прямо в ухо, привстав немного на цыпочки:

– Ничего нельзя поделать, но оно так: место женщины около смерти… женское место…

«Точно… немного двусмысленно… нет, многосмысленно», – согласился про себя Шурик.

Литовцы уже торопились к поезду, и Шурик поехал провожать их на Белорусский вокзал. Усадил их в поезд, забежал домой посидеть немного с Верусей – она с утра хотела пойти на похороны: знакома с Валерией лично она не была, но изредка разговаривала с ней по телефону…

Но Шурик твердо отказал:

– Нет, Веруся, не надо… Ты расстроишься…

Она как будто немного обиделась… Или нет?

Шурик выпил с ней чаю, потом спустился в булочную, купил печенье «курабье», которого как раз Вере захотелось, отнес домой и приехал на поминки, когда скорбная часть уже заканчивалась, и женщины, выпившие первые три рюмки, перебивая друг друга, рассказывали свои истории о Валерии – о ее доброте и веселости, о надежности и легкомыслии. Мест на всех не хватало: все стулья, кресла, кушетки и пуфики были заняты, с десяток женщин стояли у двери, в проходе между большим раздвинутым столом и шкафом. На тумбочке, откуда отец Доменик велел убрать разноцветные флакончики, где накануне он освящал вино и прозрачный католический хлеб, поставили закусочную тарелку в незабудках и рюмку водки, накрытую хлебом…

Совсем недавно многие из них праздновали здесь пятидесятилетие Валерии, и огромный букет из сухих роз, искусно высушенных головками вниз, в темноте, чтоб цветы не выгорали, стоял, как новенький, в треснутой вазе, годной как раз только для сухих цветов… Шурик тоже топтался в проходе, а у двери стоял сосед-милиционер и делал малопонятные Шурику знаки: то ли выпить ему, то ли закурить… Поднесли тарелку с закусочной едой, и это была чужой рукой приготовленная еда, некрасиво порезанная, слишком жирная и соленая. Шурик выпил, и еще… А потом к нему стали подходить одна за другой женщины, некоторые слегка знакомые, но по большей части первый раз увиденные, со слезой в глазу, уже размягченные алкоголем и всеобщей нежностью, чтобы выпить с ним лично в память Валерии, и каждая из них давала понять, что знает о его тайном месте в жизни Валерии, и некоторые даже переходили грань приличия в своих соболезнованиях. В особенности Соня-Чингисхан. Она была пьяна сильно и вызывающе и, выпив с Шуриком очередную поминальную рюмку, шепнула:

– А все равно ты во всем виноват. Если бы не ты, до сих пор бы порхала Валерочка…

Шурик внимательно посмотрел на Соньку: сросшиеся над переносицей восточные брови, маленький курносый нос… Что она знает о Валерии и о нем?

Она наклонилась к Шурику, провела рукой по его щеке, скользнула размазанным поцелуем по лбу, пожалела:

– Бедный, бедный…

Все эти разномастные женщины, несмотря на совершенно теневое присутствие Шурика в доме, его знали, и он мог только догадываться, что именно они знали о нем… Он ловил на себе их взгляды, а если они переговаривались, ему казалось: о нем. Он чувствовал себя более чем неуютно и решил тихонько продвигаться к выходу. С полдороги сосед потянул его за рукав:

– Я тебя зову, зову… Слышь, завтра утром опечатывать придут.

– Чего опечатывать? – не понял Шурик.

– Чего, чего? Да все! Комната государству отходит, понял? Наследников нет, все опечатают, понял? Я тебе по дружбе говорю: если чего надо из барахла там взять, сегодня возьми.

Он засмеялся – губы у него немного выворачивались наизнанку, показывалась розовая слизистая и редкие зубы…

«Словари, – сообразил Шурик. – Здесь и моих словарей целая куча, и все славянские… И библиотека…»

И тут он вспомнил, что, когда искали справку на кладбищенский участок, нашли и завещание, где Валерия расписала на пяти страницах, кому из подруг что – от серебряных чайничков до вязаных носочков…

– Она завещание оставила… на все… Там подругам все расписано…

– Ты дурной, ей-богу, совсем дурной! Комнату эту я лично получу, мне уже обещали через милицию. Мать к нам пропишу, и мне ее дадут, а барахло ее вообще никого не интересует. Ты че, не понимаешь? Спишут. Или через суд… А завтра придут опечатывать…

Шурик бросил взгляд на книжные полки. Иностранная библиотека была прекрасная: в двух минутах отсюда, на улице Качалова, был чуть ли не единственный в Москве букинистический магазин иностранных книг, и Валерия многие годы, проходя мимо, покупала за гроши чудесные книги по естествознанию, географии, медицине, с бесценными гравюрами.

Шурик остался, чтобы после ухода гостей собрать словари.

К десяти вечера все разошлись – остались только домработница Надя и спящая на кушетке пьяная Соня. Пока Надя мыла и перетирала фарфор и хрусталь, Шурик снял с полки свои словари. Решил, что и славянские заберет – кому они нужны? Тем более что большей частью были польско-немецкие, сильно устаревшие, принадлежавшие отцу Валерии. Еще взял естественную историю с раскрашенными гравюрами восемнадцатого века. Причудливые кашалоты и лемуры, муравьеды и питоны, нарисованные художником, который едва ли видел этих диковинных зверей. Как если бы это были единороги или херувимы… Жаль было оставлять здесь драгоценные книги…

Теперь, когда Валерии больше не было в этой комнате, Шурик вдруг ощутил, как много здесь вещей с оттенком специальной бюргерской безвкусицы: розы, амуры, кошки, фальшивая танагрская миниатюра. Это был стиль покойной Беаты, и он каким-то образом шел и Валерии, но теперь, в ее отсутствие, Шурику эта перегруженная мебелью и множеством ненужных и лишенных смысла вещей комната показалась очень неприятной, захотелось поскорее уйти на воздух из этой пошлятины и пыли… Только было жаль, что книги пропадут.

«Но все-таки хорошо, что мне никогда не надо будет сюда возвращаться, – подумал Шурик и осекся… – Бедная Валерия… Милая Валерия… Мужественная Валерия…»

«Виноват, виноват, – сокрушался Шурик. – И тогда, накануне отъезда в больницу, она ведь хотела, чтобы я остался, а я не мог… мама принимала своих подруг и просила купить чего-то к столу и прийти пораньше. И не лег под отогнутый угол одеяла, и она была огорчена, хотя ничего не сказала… Но понимал же, что она огорчилась… Времени не было…» И тень вины висела над ним. Виноват, виноват…

Ушла с нагруженной вазочками и кошками сумкой домработница Надя. Доброе отношение к ней Валерии материализовалось в фарфоре.

– Ведь сколько лет за ней ходила. – Еле оторвав сумку от пола, волокла она к двери копенгагенские фигурки и их русские имитации, дулевские вазочки и вазочки Галле, настенные тарелочки в технике «бисквит» и юного пионера с немецкой овчаркой… Через двадцать лет остатки этого добра спустит ее пропадающий от героина внук и умрет с последней продажи.

Теперь Шурику оставалось растолкать спящую Соню, вывести ее из комнаты и запереть дверь – у кого еще были ключи, он не знал.

Соня лежала на боку, закрыв руками лицо, и во сне постанывала. Шурик окликнул ее, она не реагировала. Минут пятнадцать он ее теребил, пытался приподнять, поставить на ноги, но стоять она не могла, висла на Шурике, ругалась, не прерывая сна, и даже слегка отбивалась. Шурик устал и давно хотел домой. Позвонил Вере, сказал, что попал в затруднительное положение, спит пьяная женщина, и он не может ее оставить… Он ходил по комнате, замечал, что все немного не так и не там стоит, не как заведено, переставлял стул, тумбочку, потом бросал это глупейшее дело: уже не было того человека, для которого было «не так»… К тому же завтра комнату опечатают, и она будет стоять месяц или сколько-то времени, и это завещание, о котором все подруги знают, что написано, какая чашка кому… Как они смогут получить все это? Надо было бы сегодня, но невозможно было сразу после похорон разорять хозяйство…

И напрасно он разрешил Наде взять все, что ей хочется. Наверняка какие-нибудь вазочки, унесенные Надей, предназначались кому-то другому…

Потом Соня, которой он все не мог добудиться, вдруг сама вскочила и закричала:

– Помогите! Помогите! Они хотят нас покрасить!

Что-то ей привиделось в ее алкогольном сне, но Шурик обрадовался, что она встала на ноги, принес ей плащ и сказал: