Точка опоры - Афанасий Лазаревич Коптелов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А ведь социал-демократы. И Вера Ивановна могла бы по-женски…»
У Владимира Ильича першило в горле от едкого дыма, и он закашлялся. Бабушкин не стерпел:
— Да, братцы, в такой туче можно… рыбу коптить! — Слегка развел руками. — Уж вы, товарищи земляки, извините меня, я привык говорить прямо. — Повернувшись, широко распахнул окно. — Воздух на дворе не сырой, не холодный, простуды не будет. Дыши — не надышишься…
— Мы привыкли к дыму. Но можно и п-про-ветрить, — согласился Мартов, подошел к гостю, продымленным до густой желтизны пальцем шевельнул конец его новенького галстука. — От вас рассказа ждем, вестей с родины.
— Чем народ живет сегодня? — нетерпеливо спросила Засулич. — В Питере? В деревне?
— Смотря по тому, какой народ. Рабочие живут ожиданием революции. Деревенская беднота бунтует.
— А вы сначала покажите Ивану Васильевичу его комнату, — посоветовал Ленин и, простившись со всеми, ушел.
Через несколько минут Бабушкин, скинув пиджак у себя в комнате, спустился снова в столовую и, поправив рубашку под ремешком, сел к столу и рассказ свой начал с «Русского Манчестера», который знал не хуже любого ткача или красильщика. Слушатели сели вокруг стола и на время забыли о сигаретах.
Дома Надежда спросила:
— Как там коммуна встретила?
— Не коммуна, а вертеп! Но, я думаю, Иван Васильевич все преобразит. Вот увидишь.
5
Приехал Плеханов, и четыре соредактора собрались в коммуне. Там пол был уже вымыт, стол застелен газетами; пыль на подоконнике вытерта, пустые коробки из-под сигарет сожжены в камине. Откуда-то появилось еще два стула, совершенно новеньких.
Пригласив Бабушкина из его комнаты, обсудили планы ближайших номеров «Искры» и «Зари», условились, что с приездом в Лондон делегатов Северного рабочего союза и Питерского комитета, а также знакомого Ленину по Красноярску Петра Красикова, которого ждали со дня на день, создадут искровское ядро будущего Организационного комитета по созыву Второго съезда.
Потом поинтересовались работой Ивана Васильевича. Засулич не без зависти сказала: пишет с утра до ночи! Когда бы ни постучалась к нему, скрипит перо.
— Не перо, а я сам скриплю, — рассмеялся Бабушкин, разгладил усы козонком указательного пальца. — Не знаю, что получится. Хочется поскорее закончить — и домой.
Он принес начало рукописи, положил на середину стола.
— Посмотрите. Стоит ли продолжать…
— Без всякого сомнения, — подбодрил Владимир Ильич. — Продолжать и заканчивать.
Читая быстрее всех, он подвигал листы Плеханову, тот передавал их Засулич, от нее они попадали в руки непоседливого Мартова, топтавшегося за спинкой своего стула.
В начале рукописи Бабушкин упомянул о далекой деревне, со всех сторон окруженной лесами, где он жил до четырнадцати лет. Потом нужда привела его в город, и доля крестьянина-пахаря оказалась до конца непонятой и забытой, очевидно, на всю жизнь. Иное дело заводская, фабричная судьба мастерового — тут все для него понятно и знакомо, близко и родственно. Подростком он поступил в торпедную мастерскую Кронштадтского порта и «в течение трех лет зарабатывал по 20 копеек в день». Листки в то время еще не появлялись в мастерской, но в укромных уголках рабочие уже вели тайные разговоры о заговорах, подкопах и покушениях, упоминали казненных через повешение. Подросток еще многого не понимал, и у него возникали мучительные вопросы: за что казнили тех людей и чего они добивались? Оказалось — лучшей жизни для трудящихся.
Взрослым человеком перебрался в Питер, на Семянниковский завод. Там «не жил, а только работал, работал и работал; работал день, работал вечер и ночь и иногда дня по два не являлся на квартиру».
Бабушкин тревожно перекидывал взгляд с одного читающего на другого: что скажут под конец? Не забракуют ли? Не дадут ли понять, что занялся не своим делом?
У Плеханова шевельнулись широкие брови, Мартов подергал галстук. Ленин, качнув головой, продолжает читать:
«Помню, одно время при экстренной работе пришлось проработать около 60 часов, делая перерывы только для приема пищи. До чего это могло доводить? Достаточно сказать, что, идя иногда с завода на квартиру, я дорогой засыпал и просыпался от удара о фонарный столб. Откроешь глаза, и опять идешь, и опять засыпаешь, и видишь сон вроде того, что плывешь на лодке по Неве и ударяешься носом о берег, но реальность сейчас же доказывает, что это не настоящий берег реки, а простые перила у «мостков».
— Ужасно! — Засулич стукнула кулаком по столу. — Куда это ведет? К вырождению!
«Из этого ада поднялся человек!» — отметил для себя Плеханов, а вслух сказал:
— У вас получается совсем не плохо.
— Если пройтись редакторским, пером… — добавил Мартов и что-то подчеркнул желтым ногтем.
— Напрасно, Юлий! — возразил Ленин и потряс листами рукописи. — Написано отлично! Главное — с деталями, с глубочайшим знанием жизни. В этом ценность вашего труда, Иван Васильевич. — Встал, дотронулся пальцем до пуговицы на его рубашке. — Это великолепно, что вы пишете с утра до вечера. Продолжайте с таким же огоньком, с такими же яркими подробностями о рабочей жизни. И побольше о кружках, о листовках, которые вы сами писали и печатали. — Пожал руку. — В добрый час!
На следующий день Плеханов пригласил Бабушкина в Национальную галерею. Иван Васильевич, отложив рукопись, охотно пошел с ним, — за короткое время жизни на Западе он должен приобрести знаний елико возможно больше.
Георгий Валентинович любил водить в музеи новичков, внимавших каждому его слову. А его эрудиции, его знаний в области истории искусств хватило бы на десятки экскурсоводов и хранителей музейных сокровищ. Вот и сейчас, переходя от картины к картине, он увлекательно пересказывал античные и библейские сюжеты, использованные живописцами, и при этом следил за тем, насколько внимательно слушает спутник, все ли понимает из его рассказов и волнует ли его мастерство художников. Он говорил и о художественных школах, и о выставках, на которых впервые появилась та или иная картина, и о мазках мастеров пейзажа, и о светотени на портретах.
Бабушкин слушал, не пропуская мимо ушей ни единого слова, и поражался глубине его познаний: если бы не целые эпохи, отделявшие их от создания многих картин, счел бы, что Георгий Валентинович был близко знаком с художниками и временами запросто заходил в их мастерские и видел, как создавались картины.
— Высокое искусство не умирает в веках. Когда-нибудь вам, я надеюсь, посчастливится видеть в Париже Венеру Милосскую или Нику — богиню Победы, которая в Лувре встречает посетителей на лестнице при входе на второй этаж, и вы поймете вечность красоты. Через тысячи лет
