Несущая свет. Том 3 - Донна Гиллеспи

«О, мать богов, Император застал мою госпожу у себя в спальне как раз в тот момент, когда она меняла покрывало на ложе. Она упадет ему в ноги и во всем признается. Можно считать, что мы уже в могиле».

От жуткого страха у Кариния задрожали коленки, сердце ушло в пятки. Он приложил ухо к двери и уловил обрывки слов из разговора между супругами, который представлял собой поток взаимных оскорблений и грязных ругательств. Сначала быстро затараторила Домиция Лонгина. Вскоре ее голос повысился до пронзительного визга, от которого у Императора наверняка заложило уши. После этого Кариний различил голос Домициана, который что-то бубнил, оправдываясь. Вялость тона показывала, что он воспринимал ее как досадную помеху и никак не угрозу.

Постепенно картина прояснилась. Император и в самом деле застал Домицию Лонгину у себя в спальне, но, как догадался Кариний, Юнона явно благоволила в этот вечер к его госпоже. Домициан не увидел изрубленных в мелкое крошево постельных принадлежностей. Императрица разыграла превосходную сцену ревности, для которой выбрала заносчивое поведение новой наложницы Домициана, постоянно угрожавшей и оскорблявшей ее.

«Ты очень умно поступила, моя мудрая матушка. Похоже, что он поверил тебе. Все кончилось благополучно».

Домициан уселся в курульное кресло из золота и слоновой кости, стоявшее на помосте под балдахином возле восточной апсиды его спальных покоев. Справа от него возвышалась пышная Минерва, изваянная из парфянского мрамора. В ее правой руке было сжато копье, которое, будучи изящно наклонено вперед, как бы охраняло его. Далее возвышалось императорское ложе, как всегда аккуратно застеленное, без единой морщинки или складки, словно оно никогда не знало тепла человеческого тела. И от этой безукоризненной, сухой аккуратности веяло чем-то похоронным.

Фигуру Императора в кресле освещал поток мягкого, спокойного вечернего света, падавшего из светового колодца.

Домициан сидел, не двигаясь, с восковым лицом, предавшись раздумьям. Он был похож на существо без жизни, его глаза застыли как у изображения египетского бога на надгробии. Его взгляд был устремлен поверх голов пяти арестованных заговорщиков, стоявших перед ним в кандалах. Император уже успел сменить одежду, так как старая пропахла тюремной вонью, и выкупаться в ванне. Его тело было намаслено ароматическими мазями, а на голове красовался лавровый венец. Одет он был в роскошную пурпурную тогу, вышитую серебряными звездами.

На него снизошло прекрасное настроение. Уже давно он не чувствовал себя так превосходно. Префект городских когорт заверил его, что с беспорядками на улицах города будет покончено в самое ближайшее время. Только что раскрыт и ликвидирован заговор. На душе Императора, однако, остался неприятный осадок после смерти Аристоса, но разве этот знак недовольства богов не был компенсирован тем, как ловко он перехитрил Марка Юлиана?

Домициан давно уже привык решать все щекотливые дела, в которых следовало избегать огласки, в своей спальне. Решения, принимавшиеся здесь, явно способствовали прославлению его имени. И вот теперь ему опять предстояло разбирательство с теми, кто осмелился посягнуть на святое святых, на его жизнь. Но он не спешил, продолжал лениво рассматривать стену над головами пяти жалких негодяев, закованных в цепи.

Каждому живому существу, каждому народу боги уготовили свое место. В такие моменты он особенно остро ощущал свое величие и любил пофилософствовать. Когда люди выпадают из ниши, которую им определила Минерва, случается беда. Именно в этом и заключается источник богохульства, раздоров и преступлений.

В течение долгого времени Домициан зловеще смотрел на пятерых предателей, вставших на колени и ползающих около стены. Они явно собирались молить его о пощаде. Задача перед Императором стояла не из трудных. Он даже мысленно сравнил ее с работой дворцового раба, следившего за уборкой мусора и вывоза его на свалку.

Первым слева стоял гладиатор, которого звали Циклоп. Своим прозвищем он был обязан большому округлому шраму, впившемуся в его широкий лоб ровно посередине и походившему на огромный пристально смотрящий глаз. Приземистое, кряжистое, обросшее мускулами тело и длинные руки придавали ему поразительное сходство с обезьяной. В мозгу Домициана нехотя зашевелилась мысль о том, что существует какая-то не совсем ясная причинная связь между преступными наклонностями человека и его внешностью. Циклоп смотрел на него настороженно и внимательно. Домициан рассудил, что эти качества были результатом упорных тренировок и многочисленных боев на арене. «Тебя ждет верная смерть, ты, невежественная тварь! На арене твои шансы были значительно выше».

Рядом с Циклопом находился Стефаний, давний мажордом императорского дворца, чье простодушное, доверчивое лицо было знакомо Домициану еще с детства. Участие Стефания в этом деле не было для него сюрпризом. Мажордом был уличен в растрате казенных средств из дворцовой казны, предназначенных на хозяйственные расходы. Взгляд Домициана на секунду задержался на перевязанной руке Стефания — три дня назад он сломал ее, оступившись на лестнице. Он улыбнулся Стефанию, подумав, что не следовало ее перевязывать. Все равно она не успеет срастись. Стефаний застенчиво улыбнулся в ответ.

Затем Домициан перевел взгляд на следующего злоумышленника, Клодиания, центуриона гвардии, и поспешил отвести глаза, поскольку в живых, черных глазах этого человека было столько откровенного презрения, что прекрасное настроение Императора могло испариться как дым. Рядом с Клодианием был Сатур, высокий ливиец с медной кожей, служивший камердинером у императрицы. Глаза Домициана с трудом оторвались от пухлых, чувственных губ Сатура. В мыслях он уже ласкал это стройное гибкое тело. У Императора уже давно чесались руки отправить этого камердинера на плаху, ибо он знал, что присутствие Сатура возбуждающе действует на кровь императрицы. Домициан на расстоянии ощущал желание своей жены насладиться этим совершенным мужским телом. Совершенно случайно ему однажды выпал случай самому убедиться, что Сатуру не было равных в искусстве ублажать собой других мужчин. Поэтому мысль о том, что придется расстаться с источником невероятных наслаждений, была для Императора непереносима.

Последним был Парфений, его собственный главный камердинер, которому до сего дня он доверял более чем кому бы то ни было. Парфению, единственному из всех придворных, было даровано право носить меч. Он был самым высоким из всех придворных, и Домициан подумал, что возможно, не один его рост был причиной неловкого поведения главного камердинера, отличавшего его от всех остальных. Он обладал довольно потрепанными, но приятными чертами лица и печальными коричневыми глазами. Его кожа отливала желтизной, что, как утверждали лекари, было признаком болезни печени. В голове Домициана мелькнуло, что это очень странный набор преступников. Каждый из них являлся превосходным воплощением какого-то качества, прекрасным образчиком физического совершенства. Вся группа же выглядела, словно персонажи из комедии, которым предстояло вступить в драку из-за того, кому достанется исполнять роль царя Приапа.