Жизнь Гюго - Грэм Робб

«Он демократизировал французский язык… Несмотря на революционные притязания в молодости… Виктор Гюго стал классиком еще при жизни».

«Этот идиотский лама, чьи достойные жалости умственная слабость, омерзительная алчность, чудовищный эгоизм и полное лицемерие и в роли деда, и в роли гражданина известны всем».

Комета, чей поток, возможно, осветитДругие звезды, что берут истоки в Океане Бытия,Другую человеческую расу!

«Буржуазия показала, что отождествляет себя с «великим человеком», которого она хоронит в Пантеоне. Приглашая все народы на похороны, она держала открытой фондовую биржу… первое июня стало днем, когда созрели векселя и общественные дивиденды».

«Рожденный гражданином Франции, умер гражданином человечества… Защитник рабочих, апостол мировой цивилизации и свободы… Колонна света… Великий просветитель… Даже неграмотные крестьяне оплакивают его».

«Его паспорт в бессмертие проштампован визами всех антиреволюционных властей… Новый 93 год, которого боялся Гюго, поместит его не в Пантеон, но в сточную канаву!»

Похороны и казнь тесно связаны.

Через два дня после смерти Гюго Эдмон Гонкур заметил, что Эмиль Золя едва не потирает руки от радости{1480}. До самого конца казалось, что Гюго вечен. Почтительные рецензии на его последние произведения казались Золя заговором с целью задушить его замысел – натурализм: «Виктор Гюго стал святыней во французской беллетристике, под чем я понимаю своего рода полицейские силы по поддержанию порядка»{1481}. Делу не помогало то, что Гюго, как говорили, «перепутал» Золя с одним итальянским романистом, которого «сильно разочаровал его швейцарский переводчик»{1482}.

Вскоре стало очевидно, что конец жизни Гюго не затронул его творчество. «Смерть» подала ему прекрасный совет в гостиной «Марин-Террас»: «Иисус Христос восстал из мертвых лишь однажды. Ты можешь заполнить свою гробницу воскрешениями». Мерис и Вакери приступили к работе над огромными залежами неопубликованных рукописей и поддерживали устойчивый поток «новых» шедевров вплоть до ХХ века. Отсутствие самого Гюго казалось почти нормальным.

Эти посмертные издания – не просто остатки. То были длинные, важные труды, которые в ретроспективе изменили пейзаж французской литературы XIX века и увеличили примерно на треть объем Полного собрания сочинений Гюго: неоконченные эпосы «Конец Сатаны» (1886) и «Бог» (1891); непоставленные пьесы «Свободного театра» (1886); свидетельские показания Гюго об исторических событиях – «Что я видел» (1887 и 1900) и последний том «Поступков и речей» (1889); океаны неизданных стихотворений – «Мрачные годы», заброшенные после падения империи (1898), «Все струны лиры» (1888 и 1893) и «Последний сноп» (1902); путевые заметки – «Альпы и Пиренеи» (1890) и «Франция и Бельгия» (1892); общее введение к его трудам, датированное еще 60-ми годами XIX века – «Постскриптум к моей жизни» (1901). Два тома тщательно отобранных писем вышли в 1896 и 1898 годах, за ними в 1901 году последовали «Письма к невесте» (Адели).

Неизвестные фрагменты всплывают по сей день. Пройдет еще немало времени, прежде чем издание его переписки можно будет назвать «полным».

Человеческое наследие Гюго было обременено всеми обычными странностями семейных отношений. Через четыре недели после похорон Эдуара Локруа, на которого падал отсвет заходящего солнца Гюго, избрали в парламент с подавляющим перевесом. Он сделал выдающуюся карьеру как министр-соглашатель: был министром коммерции, образования, военно-морского флота (дважды) и военным.

Жоржу Гюго, когда умер его дед, исполнилось семнадцать; он вступил в долгий переходный период. Несмотря на попытки Локруа как-то обуздать пасынка, большая часть состояния Гюго по-прежнему тратилась на женщин. Ставший знаменитым до того, как научился говорить, Жорж, что вполне понятно, стремился растратить то, что так старательно копил старик. Но он унаследовал и художественный гений своего деда. Талант полностью расцвел в следующем поколении: первым сыном Жоржа был художник Жан Гюго, скончавшийся в 1984 году.

Через шесть лет после похорон деда Жанна вышла замуж за друга своего брата Леона Доде – сооснователя крайне монархистской, католической и антисемитской группы «Аксьон Франсез», которая позже сотрудничала с нацистами. Их брак вскоре распался, и героиня «Искусства быть дедом» вышла замуж за сына учителя Фрейда Шарко – полярного исследователя, затонувшего вместе с кораблем «Почему бы и нет?» в 1936 году. Благодаря усилиям Шарко одинокий остров у западного побережья Антарктики носит имя Виктора Гюго.

Дома Гюго постигла разная судьба. Дом номер 3 по Марин-Террас выкрасили в желтый цвет и превратили в «Отель Виктора Гюго – частные меблированные комнаты». Ни он сам, ни адрес не сохранились. Дом на проспекте Виктора Гюго снесли в 1907 году. Здание, которое стоит на том месте (дом номер 124 по проспекту Виктора Гюго, с барельефом Гюго над входом), одно время было домом религиозного ордена «Дочери мудрости».

«Отвиль-Хаус» и его содержимое Жанна и дети Жоржа в 1927 году отдали в дар мэрии Парижа, «достойной хранительнице славы поэта». Дом-музей Виктора Гюго на площади Вогезов (бывшей Королевской площади) торжественно открыли в 1902 году, во время празднования столетия со дня рождения Гюго, которое продолжалось неделю. По такому случаю на площади Виктора Гюго открыли статую. Площадь, носящая имя Гюго, по-прежнему остается одной из наименее «гюголианских» частей Парижа. Во время нацистской оккупации статую украли и, возможно, расплавили. После войны приняли решение не восстанавливать ее, потому что она мешала бы проезду транспорта. Сейчас на том месте стоит макет автомобиля{1483}.

Злополучная статуя работы Эрнеста Барья была заказана государством. Не желая уступать, мэрия Парижа тоже заказала Жоржу Баро статую «Видение поэта»{1484}. Она простояла восемьдесят лет на складе. В 1985 году, в столетнюю годовщину смерти Гюго, ее оттуда извлекли и поставили на северном конце сада Ранлаг. На ней изображен голый, кремового цвета Виктор Гюго, который задумчиво обозревает застывший водопад из фигур, олицетворяющий «стену веков» из «Легенды веков». В нескольких шагах от «Видения поэта», в конце проспекта Виктора Гюго, более мощный Виктор Гюго работы Родена слушает сердитую Музу. Он вытянул руку, словно пытается заглушить транспорт.

Предмет, послуживший Гюго для продолжительного общения с загробным миром – столик из «Марин-Террас», – отдали Жанне, которая передарила его бабушке своего мужа, а та отдала своей горничной. В качестве предмета мебели столик никуда не годился. Его часто передавали из рук в руки. Наконец его сожгли, и его последние сообщения остались незаписанными{1485}.

Последняя свидетельница великого приключения умерла в 1915 году в роскошной частной клинике в Сюрене, на краю Булонского леса – пожилая дама в чепце с длинными лентами. На службе в церкви Сен-Сюльпис присутствовало мало народу. В той же церкви Виктор Гюго девяносто три года назад венчался с Аделью Фуше, к вечной досаде его брата Эжена. В Брюсселе, Женеве и Тунисе вышло несколько скупых некрологов. В Париже их было всего два{1486}. В то время газеты занимали более важные новости. В нескольких милях к востоку французские солдаты гнили в окопах, отравленные ядовитым газом. Они защищали образ Франции, во многом навеянный антипрусскими стихами Виктора Гюго – того самого Виктора Гюго, который стал вдохновителем международного движения мира{1487}. Среди репортажей о том, как цивилизация пятится вспять, незамеченной прошла старая, полузабытая сплетня о незаконной дочери Сент-Бева, которая сбежала с английским военным и сошла с ума от горя.

После смерти отца Адель Вторая еще тридцать лет жила, окруженная величайшими композиторами мира; она играла на пианино странные, но красивые песни без слов, каждую ночь стучала в стену своей спальни, исполняя какой-то суеверный ритуал. Посетителей из внешнего мира, из мира живых, она встречала враждебно и говорила «металлическим голосом». Хотя творчество Гюго продолжало превращаться в один из самых величественных памятников литературы, последняя свидетельница его жизни сидела в своей комнате, рвала на полосы книги и листы бумаги и набивала обрывками свою сумку.

Что касается творчества Гюго, период заметных влияний был уже давно позади. Самое заметное действие он оказал на писателей, чье творчество было поглощено его собственным: на Готье, Бодлера, Флобера, Достоевского, Рембо. Целые поколения копировали или пародировали его стихи: задолго до того, как его включили в школьную программу, Гюго превратился в целую систему образования, состоящую из одного человека. Через него неизбежно проходил каждый писатель до того, как достигал самобытности или тонул в море беспомощных подражаний. Рассказ о влиянии Гюго после смерти – это рассказ о реке после того, как она впадает в море. Гюго настолько всепроникающ, что иногда считали, будто он не имел вовсе никакого влияния. Джозеф Конрад, чей отец переводил «Тружеников моря», когда-то, как говорят, был единственным иностранным «учеником» Гюго{1488}. Тем не менее всем, кто читает произведения Гюго впервые, он кажется старым знакомым. Это чувство куда красноречивее намеренных аллюзий.