Свидетельство - Лайош Мештерхази

Соботка покосился на Казара и молча натянул шляпу еще глубже на лоб. Замолчал и Шерер. Вспомнил, наверное, что еще не прошел проверку на лояльность. И что когда наступит его очередь — а это уже не за горами, — звать свидетелями на комиссию придется, вероятно, именно этих — Соботку и Новака.

— Я ведь тоже… с чисто историко-философской точки зрения, так сказать, — добавил он поспешно. — Говорю вам: вспомните Наполеона! Под Ватерлоо его побили, но идеи французской революции все же победили во всей Европе. Одним словом, это сложный вопрос, не так ли?.. Забег еще не окончен, не так ли?

Новак откашлялся.

— Я — инженер, — заговорил он опять. — И я люблю ясные, чистые дела. Одно скажу: смотрю вот я на этих членов производственного комитета. Простые рабочие. С утра до поздней ночи там торчат. Иногда и спят прямо там же, на почте. И работают так, как у нас еще никогда и никто не работал. Кусочка проволоки с собой не унесут, а ведь это по нынешним временам — какое сокровище! Не интересуют их ни должности, ни зарплата. Одно скажу: молодцы! Шапку перед ними долой!.. Фанатики? Нет! Прошлый раз я как-то обмолвился, что, мол, плохо живу. На другой же день пришли ко мне и полностью отремонтировали мне кухню и одну комнату. Раздобыли досок, стекла, — починили окна. Залезли на крышу, толем заделали все дыры, где протекало! — Новак резко, почти гневно, взмахнул рукой. — И ведь все — коммунисты! Сам секретарь партячейки почтамта вместе с ними работал!

— Да, — поспешил согласиться Шерер. — Конечно, конечно! Но мы сейчас смотрим на вещи с историко-философской точки зрения, не так ли? А то, о чем вы говорите, может быть, просто пропаганда? Прием, так сказать! Никто ведь не станет отрицать, что в этом они собаку съели. Вот мы только что говорили об исторической миссии. Гитлер поставил вопрос: Восток или Запад? И не смог на него ответить. Он был глуп, этот Гитлер, — политический жулик! Но постановка-то вопроса правильна, не так ли? Я ведь говорю только об одном: вопрос еще не разрешен. И что сейчас — пусть в другой форме, с другими группировками сил, но, рано или поздно, этот вопрос опять станет на повестку дня. Тот коммунист, что пришел чинить твою крышу, он для себя его решил. А вы сами? Вот ведь в чем дело! Что окажется важнее: убежденность христианина, венгра, судьба европейской культуры или — застекленное окно? — Шерер замолк на мгновение и тут же, словно одергивая самого себя, добавил: — Это все, конечно, только попытки разобраться в явлениях с историко-философской точки зрения. В конце концов у нас теперь демократия. Я плюю на Гитлера. С нилашистами я тоже не знался. Сброд!.. Хотели ведь загнать меня — рыть окопы! Помните, как я отчитал тогда офицерика, этого нилашистского сопляка!..

А Казар шел и молчал, словно продолжая свою прогулку, — рядом с ними и вместе с тем в одиночестве. Молчал и Соботка. Он вдруг с ужасом вспомнил, что несколько дней назад кто-то обходил все дома и вручал уполномоченным бланки заявлений о вступлении в социал-демократическую партию. Пояснил, что, мол, и так и эдак — дело это хорошее и что в какую-то партию они все равно обязаны вступить… И Соботка готов был уже подписать заявление, платить взносы и ходить на партийные семинары… «Что ж тут такого? — думал он. — Шагаю в ногу со временем, развиваюсь…» И вот теперь он увидел, насколько все это сложнее с историко-философской точки зрения!.. И словно человек, вдруг заметивший, что уже давно шагает по краю пропасти, Соботка весь похолодел.

Каждый человек должен заниматься своим делом, — после долгого молчания буркнул Новак. — А мы — маленькие песчинки и только. Что мы можем? Делать свое дело, за которое нам платят, выполнять свои обязанности!

— Точно, — почти с воодушевлением подхватил Соботка. — Делать свое дело! Мы — люди семейные, а не авантюристы какие-нибудь…

— Да, конечно! — одобрил его слова и Шерер. — Мы ведь только о том и говорим… Но все же какое-то свое мнение о вещах может быть у человека… Мое мнение, например, такое, Что этот открытый вопрос, ну, словом: Восток или Запад, — нужно решать сейчас, не откладывая в долгий ящик. С историко-философской точки зрения…

Перед зданием комендатуры демонстранты проскандировали здравицу Советскому Союзу и союзным державам. Комендант сначала приветствовал собравшихся из окна, затем вышел к ним на улицу. Вежливо раскланиваясь со всеми знакомыми и незнакомыми, пожимал руки тем, кто оказался к нему поближе. Его попросили сказать несколько слов. Гвардии капитан поискал глазами переводчика.

— Я не получил еще приказ, — сказал он, обращаясь к Ласло и председателю управления. — Я — солдат, и для меня война еще не окончена.

Но все же, уступая настойчивым просьбам, комендант поднялся на ступеньки крыльца парадного входа и заговорил — тихо, словно продолжал беседу с теми, что окружили его:

— Мы не хотели этой войны. Мы взялись за оружие только для того, чтобы защитить свою жизнь, свою родину, когда враг ворвался в наш дом. И мы сражались за то, чтобы уничтожить злые силы, несшие убийство, разрушение, войну, чтобы прочен был мир. Мы сражались за правое дело и знали, что победа будет за нами. Да здравствует же братство народов, да здравствует мир!

Уже совсем стемнело, черными сделались красные флаги, черными стали и трехцветные — только посередине светлела белая полоска. На обратном пути от комендатуры колонна совсем рассыпалась, осталось человек тридцать — сорок, кое-кто тащил на плече по два флага сразу. Но они, эта горсточка оставшихся, были словно спаяны воодушевлением. Они еще раз обошли вокруг весь район, и, хотя их было мало, шуму они старались делать как можно больше. То и дело скандировали: «Конец вой-не, у-ра ми-ру!» — топали по вымершим, тихим улочкам, и темные, без единого огонька, стены домов откликались эхом. Вечер выдался теплый. Ласло шагал рядом с Андришко и Сечи, которые шли с женами. Жена Андришко затянула рабочий марш: «Вставайте, пролетарии!» Кто знал слова, подхватили, остальные гудели себе под нос, возвышая голос только на припеве. Рядом с Ласло шла Магда. В темноте руки их иногда касались…

Война кончилась. Надо бы присесть, поговорить… Обо всем том, что не очень-то толково и слишком уж упрощенно вылилось у него сегодня с балкона… Наверняка и Магда думает о том же.

Когда пришло сообщение, Магда расплакалась. Наверное, подумала о муже… И сейчас о нем думает… И как бы вместо далекого, может быть, уж и не существующего мужа, он, Ласло, вдруг ощутил в себе прилив гнева из-за того, другого… «Как же ты слаба, женщина!»

Но нет, что за чепуха! Кто поверит этому? Магда — и этот грубый, неотесанный, глуповато-хитрый купец-оптовик? Да, она возвращалась с ним домой после маевки… Да, Ласло не раз видел, как Магда входила в его ресторан… Но что из этого? Ведь народная столовая — в ведении Национальной помощи, и Магда уже по долгу службы должна… Когда в темноте их руки случайно встретились, Ласло отдернул свою…

Допели песню, и в наступившей тишине, словно вопль ужаса, раздался охрипший уже, срывающийся голос Жужи: «Конец войне, ура миру!» У нее на плече тоже было два флага, два легких флага на тонких ясеневых древках. Волосы ее при каждом шаге развевались и вместе с флагами полоскались за спиной. «Конец войне, ура миру!» Пожалуй, Жужа чувствовала себя обиженной, не увидев встающих за ней в колонну сотен и тысяч людей, по мере того как они маршировали по улицам района. Они, эти сотни и тысячи, попросту отправились ужинать. И от колонны осталась всего лишь небольшая горсточка человек в тридцать — сорок. Но Жужа вела эту горсточку на борьбу против всех, кто не разделял ее восторга, радости топочущих ног, против всех, кто не хотел самозабвенно вопить: «Конец войне, ура миру!» Пусть же дрожат обжирающиеся ужином мещане за своими заколоченными досками окнами! «Конец войне, ура миру!» Она выкрикивала эти слова, как боевой клич, словно вела свой маленький отряд на баррикады, словно зажигала их на беспощадную, святую войну против всех, кто не топал с ней в ногу, не шагал в длинной-предлинной колонне за ее спиной, не вопил: «Конец войне, ура миру!»

Возле комитета партии флаги сложили и разошлись по домам. Ласло остался один. Он и желал этого. Ему хотелось немного пройтись, побродить вокруг Вермезё. Домой его не тянуло. Знал, что стоит ему перешагнуть порог, как в нем закипит злоба против соседей. Ванной пользоваться нельзя. Электричество отключили: соседи не захотели платить, предпочитая пользоваться свечой или коптилкой — как прежде! На кухне развели кроликов. Четыре или пять зверьков, а гадят, как целое коровье стадо. И кто знает, может, за его отсутствие они уже успели завести и поселить в передней и козу…

Перед вокзалом в темноте блеснул огонек сигареты и на миг осветил лицо курившего: Казар, инженер из депо! Ласло вдруг вспомнил, что советский комендант уже несколько раз спрашивал его о нем, но Ласло ничего толком сказать не мог. Ему вечно было некогда, да и не очень хотелось еще раз любоваться страшным зрелищем заваленной ржавым железом станции.