На солнце и в тени - Марк Хелприн

– Ты мог бы поучить ее английскому.

– Мог бы, – сказал Сассингэм. – Я мог бы научить ее гораздо большему, а она, по-моему, училась бы в охотку. Думаю, в скором времени она бы сама меня учила, вот как я думаю.

– Я серьезно, – сказал Гарри.

– Я тоже. Эта девушка из тех, кто умеет любить. Видно по ее румянцу. Плохие люди не краснеют. Когда женщина краснеет, ясно, что она чиста внутри, у нее есть совесть, и она умеет любить.

– Я то же самое заметил в улыбке и в глазах этой девушки, – сказал Гарри. – Может, я спятил, но, как только увидел ее в той квартире, сразу подумал, что тебе надо на ней жениться.

– Если смогу уговорить ее отца. Потом научусь летать, и мы переедем на Аляску.

– Прошу прощения, – сказал Гарри, подумав, что позволил себе лишнее.

– Нет. В самом деле. То есть, какого черта, я на все готов. Ты застал меня как раз вовремя. Если бы ты меня попросил, я бы спрыгнул с края земли, если бы он был.

– Разве мы этого не делали?

– Точно, – сказал Сассингэм. – Делали.

42. Страсть доброты

Почти год усердной работы придал голосу Кэтрин и ее умению держаться на сцене глубину даже большую, чем была дана ей от природы. Но поскольку слухи нельзя извести, а рецензии уже были написаны и опубликованы, ей приходилось отстаивать себя от постановки к постановке. Она не давала себе скидок, как делают некоторые актеры, предоставляя репутации заглаживать огрехи. Все, что она отдавала, возвращалось ей сторицей, ибо, когда ее голос наполнял театр, она неукоснительно наполнялась сама невесть из какого источника. Когда песня изливалась из нее звуками опаляющей красоты, она испытывала физическое ощущение полета. Испытывая благодарность за аплодисменты, она, тем не менее, не могла понять, за что ей аплодируют. Иногда, обращаясь к буре рукоплесканий, она беззвучно артикулировала слова: «Это не я, это не я», – и зрители, хоть и не могли ее слышать, видели на ее лице скромность, которая не могла быть притворной, и оглашали театр такими овациями, что он походил на коробку, сдерживающую ураган. Она пренебрегала этой похвалой, потому что та никак ее не меняла, не простиралась дальше мига и не могла стать общим впечатлением мира. На каждом представлении она совершала тот же самый необычайный прорыв, а к августу с полным сердцем, достигнув серьезности и силы женщины гораздо более старшего возраста, созрела для отпуска.

Уже несколько раз побывав тем летом в Ист-Хэмптоне, она поехала с Гарри в Калифорнию, чтобы привлечь к делу Райса. На вербовку Райса, успешную или нет, уйдет только день или два, а может, всего полчаса, и все остальное время они будут вместе.

Гарри никогда не бывал в Калифорнии. Она покажет ему тамошние места, в которых сама оказалась в наиболее подходящем возрасте и в наиболее подходящее время года, открыв для себя райский сад в Пасадене, где из просторного люкса родителей увидела огромную протяженность зеленой долины с красными и шафрановыми мазками гибискусов и финиковых пальм на фоне крутого горного хребта, покрытого сияющим снегом. Уже один только свет служил там препятствием для горестей Европы.

Под безоблачным небом и безжалостным солнцем они стояли на белом, как кость, асфальте в аэропорту Айдлуайлд под налетающим с моря ветром. На Гарри был блейзер. Кэтрин, как всегда, была нарядна и великолепна. Слева и справа располагались два одинаковых самолета из полированного алюминия, отдраенного песком и градом до почти золотистого блеска, который охватывал фюзеляжи и слегка касался крыльев. Длинные шасси поднимали самолеты высоко над землей, а обтекаемая форма делала их похожими на изголодавшихся лебедей. Гарри отметил, что двигатели слишком большие, а аэродинамика больше подходит для истребителей, чем для пассажирских самолетов.

Люди, садившиеся в самолет слева, направлялись на Кубу, и некоторые уже красовались в соломенных шляпах. Те, что справа, летели в Сан-Франциско. Стюардессы в темно-синей форме, с выбивающимися из-под задорных шапочек с белым кантом волосами, проводили пассажиров по трапам внутрь. Пока ветер с океана колыхал тростник на краю поля, Кэтрин спросила у Гарри, скучает ли он по своему парашюту и карабину, и он сказал, что нет, хотя ему всегда будет казаться неестественным садиться в самолет без того и другого. Кэтрин и Гарри, с волосами, вздымаемыми ветром, ослепляемые сияющими авиалайнерами, хотя оба были в темных очках, медленно продвигались к трапу, а затем вверх по нему. Кратко обернувшись у двери в салон, они увидели над Бруклином и болотистой местностью огромные башни Манхэттена, о камень и стекло которых разбивались радужные волны утреннего света.

Во время войны из-за того, что многие пары в последний раз оказывались здесь вместе, прежде чем мужчины отправлялись воевать на Тихий океан, «Марк Хопкинс» приобрел и на многие годы сохранил особое значение, делавшее его чем-то большим, нежели просто высокая башня на крутом холме. По несколько нескромному выражению коридорных, на его девятнадцати этажах изо дня в день происходила целая куча траха, словно этот отель был остановкой конвейерной ленты, которая вела к кораблям, транспортирующим войска, к боевым судам, строем выходившим из залива в клубы северотихоокеанского тумана, а затем в мир лазурных морей и зеленых холмов, изобилующих японскими дотами. Коридорные, будучи мальчишками, ошибались, ибо башня, в которой они служили, была подобна собору, а таинство, которое они называли трахом, было самым глубоким и порой последним выражением любви между мужчиной, который может не вернуться, и женщиной, возлагающей на себя бремя ожидания.

Сколько раз ее побледневшее тело, покоясь на откинутых простынях в тысяче футах над эфирной синевой залива, предлагало мужу или любовнику оставить в ней то, что, возможно, продлит его жизнь? Здесь, где обычно портье требуют свидетельство о браке, во время войны этого не делали, чтобы не лишать мужчину его продолжения или женщину ее любви. И эти девятнадцать этажей действительно больше походили на церковь, чем собор дальше по улице, каким бы великолепным он ни был. Здесь они расставались, и здесь они воссоединялись на алтаре Тихоокеанской войны, оставлявшей без живых отцов многих детей, не знавших прекрасного и головокружительного места своего зачатия.

И здесь Гарри и Кэтрин занимались любовью так, словно он тоже отбывал на Тихий океан. Это не было просто сексом в отеле, и они это понимали. Они так крепко, словно в борьбе, обнимали друг друга, так вглядывались друг другу в глаза и такую ощущали печаль, как будто и в самом деле проводили свои последние часы вместе. И все же, как и другие, лежа рядом в изнеможении и полном соединении, они чувствовали, что узел связался навсегда и что все, что распуталось, увязалось обратно.

Когда стемнело, Кэтрин повела Гарри наверх ужинать. Они смотрели на загорающиеся огни и на индигово-темный залив, спокойно взирали на мир, не боясь его покинуть, выполнив, хотя и не знали об этом, задачу, для которой они родились.

Потребовался час, чтобы перебраться из Сан-Франциско – где океан был морозно-синим, а свет прохладным, – в долину Сакраменто, где слева и справа от раскаленной желтой прерии длинными золотыми цепями тянулись сухие горы. Горячий ветер нес дым сожженных полей и запах растущей зелени. Если побережье принадлежало северо-западу Тихого океана, то долина упрямо льнула к Мексике – к ее мерцающей сухости, верховенству солнца и к ее запустению, касавшемуся почти всего, кроме сельского хозяйства, света, красок и тепла.

Хотя ориентироваться в большой долине, идущей с севера на юг, было несложно, дороги были плохо размечены, и во взятом напрокат большом, как лодка, кабриолете с опущенным верхом они долго поднимали пыль на грунтовых дорогах, бесконечно тянувшихся во всех направлениях между полями. Затеряться в таком изобилии солнечных красок было очень приятно, и даже если бы им пришлось потратить лишний день, чтобы добраться до Реддинга, это не имело бы значения, потому что время встречи точно не оговаривалось. Тем не менее через час-другой восторженной гонки под радио, передававшее мексиканскую музыку, которая как нельзя лучше подходила к местности, они увидели стоявший впереди в поле древний грузовик, из которого какой-то человек выгружал длинные оросительные трубы.

– Давай спросим, – сказала Кэтрин. Гарри неохотно повернул рулевое колесо влево, и машина въехала на отдыхавшее под паром поле и пересекла его, как танк. При их приближении человек, выгружавший трубы, прервал работу и выпрямился. Это был брасеро[169] с лицом цвета дубленой кожи, широкими усами и добрыми, но осторожными глазами. Когда автомобиль поравнялся с грузовиком, Гарри отключил передачу и, оставшись сидеть, приветствовал его легким поклоном.

– Не подскажете ли, по которой дороге можно проехать на дорогу к Реддингу? – спросил Гарри.